Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное

Мне представляется, что дар обжигаться подробностью, дар копить их в своем сердце и в то же время умение в нужный момент оторваться от этой сбереженной памятью детали, подняться над частным фактом и увидеть за ним явление — суть поэтического мировоззрения Сергея Орлова. Хотя предметность, точность детали письма Орлова поразительны. Поэт никогда не типизировал саму деталь, она всегда живет в своей собственной правде и ясности, в своей форме и краске. И потому он не считал деталь прозаизмом, не боялся ввести ее в поэтический ряд произведения. И когда из накопленных, трепещущих жизнью деталей в поэтическом сознании художника рождался образ глобального значения, он поистине обретал философское звучание. Это относится и к хрестоматийному «Его зарыли в шар земной…», и ко многим другим произведениям поэта.

Мне вспоминается один интересный разговор с поэтом. После какого-то совещания в Союзе писателей РСФСР Орлов попутно на машине подбрасывал меня в редакцию. Не помню уже как, но разговор зашел о предметности в поэзии.

— Помнишь у Блока это? — И он процитировал: — «Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?»

Я кивнула: конечно, помню.

— А тебе не показалось странным это «шумящее» платье?

— Я как-то не задумывалась над этим. Шелковое, наверное, было, шелестело, — отшутилась я.

— А вот и нет, — сказал он весело. — Я сравнительно недавно узнал, что во времена Блока шили «платья с шумом», то есть на специальной подкладке, чтобы оно шуршало. Видишь, как от шумящего платья поэт перешел к образу — к отшумевшей жизни. И какую грусть этот образ оставляет в душе… Вообще предметность, конкретность, точность обстановки, детали, преображающиеся в поэзии в образность, меня, еще мальчишку, поразили в Михайловском, где я мгновенно не только вспомнил, но воочию увидел пушкинские строки. А вот сейчас это редко встречается в поэзии. Боимся мы, что ли, точности? И тем отраднее мне было читать у Смелякова стихотворение «Возвращение». Мы вместе со Смеляковым были в Монголии, и я видел ту самую типографию многотиражки, вся обстановка которой, с запахом типографской краски, с мокрыми гранками, с лозунгами на стенах, на миг вернула Смелякову настроение, ощущение его юности.

От детали — к образу. Этой формулой, на мой взгляд, можно было бы определить в целом поэтический почерк Сергея Орлова. И его признание «Я знаю лишь подробности одни» воспринимается как накопленные, правда в огромном количестве, крупицы жизненного опыта, как тот строительный поэтический материал, из которого он создавал свои произведения.

Главным лирическим героем Сергея Орлова был советский воин, показанный поэтом во всей простоте, тяжести и величии его повседневного ратного подвига. Таким мы видим его и в последних книгах поэта: «Мой лейтенант», в посмертном сборнике «Костры». Назвав книгу «Мой лейтенант», Орлов тем самым как бы намеренно отстранял себя — поэта — от того лейтенанта, которого так хорошо знал, судьбе, опыту, совести которого так доверял. Поэт будто пристально вглядывался в легендарные будни войны, вслушивался в такой знакомый голос лейтенанта. А тот будоражил память, воскрешал прошлое, рассказывал, как приказывал:

Люк открой и взгляни в эту башню,
Где пусто, черно…
Здесь погодки мои
За великую правду
В огне умирали!

Да, поистине, поэзия — это, прежде всего, биография чувств. Вот перевернула заключительную страницу последней книжки стихов Орлова «Костры», и в душе и перед глазами всплывают встречи, разговоры с поэтом, не только давние, но и те, что состоялись буквально чуть ли не накануне его смерти. Вздрагиваешь, натолкнувшись на иные строки, потому что вспоминаешь, как, при каких обстоятельствах и с какой интонацией, с каким выражением глаз рассказывал он о том, над чем думал, чем полнилась и болела его душа и что позднее отлилось вот в эти самые строки, которые теперь перед глазами.

Я помню его горестный пересказ того, что поведала ему его друг и соратница по войне и по перу Юлия Друнина. О лесном партизанском госпитале в Крыму, о том, как по доносу предателя он был обнаружен карателями и зверски вырезан гитлеровцами. Сергей рассказывал об этом так потрясенно, будто это злодейство совершилось только что и на его глазах! «Я обязательно напишу об этом, — говорил он. — Я уже попросил на это разрешение у Юли, ведь это она открыла этот факт, это ее тема!»

В книге «Костры» стихотворение об этом, с посвящением «Юлии Друниной», — одно из последних.

Тема смерти на войне — куда же от нее денешься? — проходит так или иначе через большинство стихотворений этого цикла. Но рядом с ней, господствуя над ней, светло звучит тема жизни. Уже в ранних военных стихах — как надежда, как вера в ее неистребимость, как образ будущего завоеванного мира на Земле: