Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— Кто смеет в моем доме говорить о конине?! — грозный рык потряс двор. Кони вздрогнули. Даже, кажется, дохлые кони.

В дверях усадьбы стоял, широко раставив ноги в высоких сапогах, рослый кряжистый человек с красным лицом и длинными седыми усами. Ярко— малиновая венгерка его была распахнута, открывая широкий пояс, носимый в этих местах обычно вместо жилета, и поросшую густым белым волосом грудь.

— Сто лят, мосьпане, — сказал я, спешиваясь. — Лейб-гвардии Ее Величества уланского полка унтер-офицер Гумилев к вашим услугам!

— Вольноопределяющийся Делоне! — козырнул Делоне.

— Прошу в дом, господа уланы, — он посторонился, пропуская нас. — За лошадьми присмотрят. Тадеуш!

Неслышно возник длиннорукий серый человек, похожий неуловимо на паука.

— Обиходь коней, — хозяин сделал движение рукой, будто стряхивал воду с пальцев. — Помещик Волынской губернии Твардовский Георгий Игнатьевич, можно просто пан Ежи.

Мы вошли в дом. Следы краткого пребывания в нем завоевателей еще были значительны, хотя утащить с собой они явно ничего не сумели.

— Что же произошло здесь? — спросил я, озираясь. — Отчего наши предшественники бежали впереди своего визга?

— О, сущие пустяки. Просто эти люди до такой степени пропитаны готическим романтизмом: Даже самый здравомыслящий из немцев, Лютер — и тот бросал в черта чернильницей. Забудьте обо всем. Вы у меня в гостях.

Он говорил по-русски без малейшего акцента и слишком литературно — будто лет двадцать прожил в Париже.

— Простите, пан Ежи, — сказал я, — но у меня там еще восемь человек.

— Так зовите их! — воскликнул он.

— Виктор, — повернулся я к Делоне. Тот стоял, замерев, и глаза его были почти как у немецкого вахмистра. Он смотрел мимо меня…

— Это королева Бона, — сказал хозяин, проследив его взгляд. — Она умерла четыреста лет назад. Или пятьсот. Беда с этими годами…

Делоне с трудом оторвался от созерцания древнего портрета и деревянными шагами — как, впрочем, всегда бывает после долгой верховой езды — направился к двери.

Я не представлял, что в военное время может быть такой стол. Да и в мирное, признаться, тоже не очень представлял. Был кабанчик, для скорости испеченный не целиком, а толстыми ломтями. Были ковриги домашнего хлеба. Были колбасы белые и красные. Была молодая картошка в коровьем масле, жареные караси и бигос…

Где изыск, спросите вы?:был окорок, нарезанный толстыми ломтями и все равно прозрачный и розовый, как девичье ушко. Был винегрет. Было густое красное терпкое вино. Были трое суток верхами по тылам врага, стычки и перестрелки, азарт и ожидание, ликование и опасность.

Что более изысканное можно предложить?

Уланы отваливались по одному. Некоторое время я был мучим мыслью, кого же поставить в дозор, но потом понял, что этим кем-то буду я сам, и успокоился.

Трохин по обыкновению в четвертый раз рассказывал очевидцам и участникам событий, как одуревшие немцы бросились к уланам на грудь и со слезами просили-умоляли забрать их в плен — и чтоб подальше, подальше! В Сибирь, в Манчжурию, на Аляску: что, не русская разве Аляска? Была же русская.

Поможем, отберем! Но скорее, скорее: Они торопились и подпрыгивали, как влюбленный гимназист, с которым на свидании приключился понос.

А лошади немецкие так и не вошли в фольварк. Их стреножили и пустили пастись за воротами.

С паном Ежи мы поднялись в башенку. Там было что-то наподобие обсерватории.

— Никто не сможет подобраться незамеченным, — сказал он, оглаживая бугристый кожух цейссовской подзорной трубы, установленной на треноге. — Линзы здесь подобраны так, что не слишком увеличивают изображение, зато позволяют видеть даже при свете звезд. Да и без этого немного найдется глупцов, которые захотят посетить мой дом без приглашения.

— Пан Ежи, — я посмотрел в трубу; увеличение действительно было слабое, а до появления звезд пройдет еще часов шесть. — Не сочтите меня праздным любопытствующим, но все же: германцев вы просто не любите или они вас как— то обидели?

Он долго молчал.

— Скажите, пан офицер, — сказал он наконец, — ваша фамилия мне кажется знакомой. Не писали ли вы стихи?

— О да! — сказал я. — И продолжаю писать. Думаю скоро издать книгу военных стихотворений. Хотите послушать?

— Обязательно. Мы устроим вечер поэзии. Видите ли, у меня во флигеле прячется чех-дезертир. Утверждает, что литератор и хотел бы сдаться в плен интеллигентному человеку. Так вот, не учинить ли нам пиршество славянского духа?

И мы учинили пиршество прямо на башне. С наступлением сумерек похолодало и стал накрапывать дождь, но что такое дождь на войне? Так, вода.

Чех был молодым круглолицым человеком, вольноопределяющимся девяносто первого пехотного полка. По-русски он говорил свободно, хотя и не так правильно, как пан Твардовский. Стихов не писал, был фельетонистом и автором многочисленных опусов, в России именуемых "физиологическими очерками".

Рассказчик чех оказался изумительный. Рокочущий хохот пана Твардовского тревожил коней и заглушал даже храп уланов.