Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

Однажды показалось, что мелькнул среди теней мимолетный петербуржский знакомец, объявивший себя ни с того ни с сего розенкрейцером. Читал лекции, принимал в орден, служил, вольно или невольно, подсадной уточкой чекистам…

— Вот вам, вьюнош, пример дурнаго пустовыразительства, — заметил Яков Вилимович. — И многие из них — вот такие. Уже и инспирировать не надобно, сами возникают, как черви в навозе… — он засмеялся негромко.

Я посмотрел вслед молодому человеку. Его уже не было видно среди сонмища призраков.

Зато о другом молодом человеке, с которым мы разминулись перед отъездом из Москвы в кривых привокзальных улочках, блондине с робким пронзительным взглядом, в очень старом коричневом пиджаке и с фанерным чемоданом на ремне, Яков Вилимович, помнится, сказал:

— Вот идет Мастер. Он еще не знает, что он Мастер — и, полагаю, никогда не узнает…

И я тогда запомнил его. Встреча наша состоялась много позже.

Шестое чувство. (Москва, 1928, август)

Тем летом я жил в Москве, как белый человек в далекой заморской колонии. У меня был заграничный паспорт на имя Фридриха-Марии фон Виланда, и числился я крупным специалистом по древним языкам. Пригласило меня, прикрывшись Академией наук, ведомство незабвенного Якова Сауловича Агранова — как впоследствии выяснилось, на свою бдительную голову. Мои наставники просчитали степень риска и сошлись во мнении, что такой выдающейся возможностью нельзя пренебречь и что второй раз звезды так удачно не сойдутся.

Мало было вероятности, что меня узнают, но все же пришлось прибегнуть к дополнительным мерам: изменить цвет глаз с помощью примитивного, еще Раймонду Луллию известного устройства, которое много лет спустя окрестят "контактной линзой". Я намеренно употребляю единственное число, поскольку именно одну из этих проклятых линз я ненароком раздавил… К тому же я сильно хромал: весной какой-то идиот из "Интеллиндженс Сервис" устроил засаду в лондонском доме доктора Ди, где я, не меньший идиот, пытался отыскать знаменитое зеркало, выточенное из антрацита.

Яков Вилимович выбранил меня, но потом смилостивился и даже одолжил одну из своих тростей, украшенную набалдашником в виде собачьей головы.

Это была лучшая операция Пятого Рима после октябрьской катастрофы. Мне удалось втюхать (или впарить, что одно и то же) господам гэпэушникам, "красным магам", слегка искаженный перевод "Некрономикона". Чуть-чуть искаженный, на самую малость. Ту самую, что в восьмом веке сгубила опытнейшего арабского некроманта, султана Халида. Они еще долго тряслись над этим источающим зло текстом, как Скупой Рыцарь над своими сундуками, но в конце тридцать шестого все-таки издали: малым тиражом для служебного пользования…

В планы гэпэушников входило, разумеется, и мое непременное устранение. Но в мои планы оно никак не входило. И опер, который должен был толкнуть меня под грузовой трамвай, оказался столь неуклюж, что угодил под него сам. Оперу почудилось, что под ногами у него весенний лед. Был жаркий душный вечер укороченного августовского дня.

Толпа зевак, кровавые отблески зари на стеклах трамвая, огромная луна над крышами… Я тихо удалялся от места события.

На скамейке под липами сидел, уложив ногу на ногу, худощавый, очень усталый человек в безукоризненном светлом костюме. В нынешней России так одевались либо знатные иностранцы вроде меня, либо очень известные артисты. У власть имущих стиль был совершенно иной.

— Добрый вечер, — сказал я ему и приподнял шляпу.

— Добрый вечер, — согласился он. — Вы не знаете, что за шум и крики в той стороне?

Уж не война ли началась с применением лучей смерти?

— Человеку голову отрезали, — ответил я.

— Что вы говорите. И кто же? — в голосе его послышалось пробуждение интереса.

— Девушка, — сказал я. — Красивая. Комсомолка, наверное. У вас теперь чуть что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие.

— Да, у нас теперь так, — вздохнул худощавый.

— Позволите быть вашим соседом? — спросил я.

— Пожалуйста… — он кивнул рассеяно.

— Я вижу, у вас неприятности, — сказал я.

— Неприятности? — задумался он. — Как ни странно, у меня все хорошо.

Подозрительно хорошо. Должно быть, это меня беспокоит: Как поликратов перстень.

— Очень знакомое чувство. "Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою… Сказал и разлучился с ним". Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт?

Он посмотрел на меня.

— Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты? Поэт сегодня — это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный…

— Иван Приблудный, — продолжил я.

— Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал…

— И слава Богу! — вскричал я. — И никогда не читайте! Под страхом сожжения — не читайте! (Не знал я тогда и не мог, конечно, знать о скорой и страшной смерти этого человека, Ивана-Якова Овчаренко-Приблудного, иначе никогда бы не упомянул в таком ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина, хулиганил — а умер геройски. Черт его знает, что важнее для поэта:).

— Вы, вероятно, издалека? — спросил он грустно.

— О, да, — сказал я. — Издалека. Без сомнения, издалека.

— И как вам нравится Москва?