Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— Представляю, — сказал Николай Степанович. — Анфан пердю, забытый часовой…

— Именно, — вздохнул Иван Трофимович. — Именно что пердю. Сам-то я деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести себя не умел… Косятся на меня дамочки с кавалерами, что фольгой от шоколадки шуршу… А тут война.

Стыдиться мне нечего — отломал ее всю, у Ковпака был, с Вершигорой первые друзья, Колю Кузнецова знал… Но только каждый год вытаскивали меня на Большую Землю к открытию сезона. Даже когда МХАТ в Алма-Ате в эвакуации пребывал… А после Победы снова началось. "Я и за свою судьбу не поручусь в случае, если отворятся некоторые из бронзовых дверей, ибо за ними — бездна. В каждой из базальтовых пещер, расположенных вокруг этого чертога, таятся все бедствия, все бичи, все недуги, все ужасы, все катастрофы, все тайны, испокон веков омрачающие жизнь Человека…"

— Боюсь, что старуха Ночь была права, — сказал Николай Степанович.

— Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой — все гуляют, театры переполнены, но мое место всегда за мной. Люди, правда, с детьми ходят, а я все один.

Только-только женился, своих пока нет. Обратился с докладом. Придали мне в напарники лилипута Шаробайко Прохора Петровича. У нас ведь и лилипуты служили, и глухонемые, и слепые — а что ты думал? Подобрали ему школьную форму, пионерский галстук повязали… Так и публика, и администрация опять косятся — чего, мол, ваш сынок в буфете пиво с коньяком мешает? Вот мы в школу напишем, чтобы из пионеров выгнали к чертовой матери! Намаялся я с ним, с Шаробайкой: то казенные деньги на букеты тратит, то у соседки телефончик выспрашивает… Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и театральными критиками аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот, паразит, вовсе не еврей оказался, а бельгиец — я потом все про него узнал, все тексты проштудировал.

И вдруг вызывают меня к самому Лаврентию Павловичу. Ну, думаю, кончилась моя каторга ежегодная, пусть уж лучше сам расстреляет. И что? Спрашивает меня этот впоследствии английский шпион, много ли во МХАТе хорошеньких актрис? Нету, говорю, товарищ министр государственной безопасности, ото всех, говорю, уже с души воротит… Он меня и отпустил с миром — продолжай, мол, нести вахту.

Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке — и в Артек, пионером работать.

Годы идут. Вот уже и страна осиротела, вот уже и Лаврентию Павловичу капут — а я каждую осень детей в охапку — и в Театральный проезд. Поверишь ли — дети по ночам плачут после спектакля, это надо же, каких ужасов товарищ Метерлинк нагородил!

Так и ходил до самой пенсии. Уволился, но в резерве числюсь. Ну, тут мне Метерлинк маленько помог — прочитал я его "Язык цветов" да "Жизнь пчел", купил дачу в Малеевке, завел пасеку. Живи и радуйся!

Нет, как подходит во МХАТе театральный сезон — достаю свой бостоновый костюм, из Германии еще привезенный, а все как новый, и на "Синюю птицу".

Заколдовали меня, что ли, эти масоны? Хоть я так ни одного не поймал своими руками… Вот такая моя прошла жизнь, товарищ офицер…

Николай Степанович внезапно понял, что его собственная судьба после шестьдесят восьмого поразительно схожа с судьбой этого старика — бессмысленные звонки, безнадежные встречи… И вдруг — сегодняшний сигнал.

— Ну, спасибо, ямщик, разогнал ты мою неотвязную скуку, — сказал он отставному майору и сходил еще разок за "русским йогуртом". — Ты, главное, надежды не теряй. Самое главное — не потерять надежды.

— "Нам осталось всего шестьсот двенадцать секунд… — сказал старик. — Уже плещут паруса на корабле Зари — это знак, что вас там ждут… Опоздаете — тогда уже не родитесь… Скорей, скорей на корабль!".

— А вот это правильно замечено, товарищ майор, — откликнулся Николай Степанович. — Хоть и не ждут нас там, но идти надо.

Гусар выбрался из-под стола и затрусил вдоль по Арбату.

Красный идол на белом камне. (Провиденс, штат Род-Айленд. 1930, май.)

Хранителем ключа от здешнего рума был школьный учитель Натаниэль Хиггинс, средних лет человек, чем-то неуловимо напоминающий Есенина, но Есенина, выросшего в сытой спокойной провинциальной Америке, дожившего до годов зрелости и благополучно миновавшего все соблазны. Он носил круглые очки в золотой оправе и приглаживал не слишком послушные светлые волосы.

Я сказал ему об этом сходстве, и уже через пять минут мы погрузились с головой в обсуждение изящной словесности. Давно у меня не было такого прекрасного собеседника…

— Знаете, Ник, — доверительно наклонившись, говорил он, — когда мисс Дункан привезла этого парня, сразу было видно, что он не заживется на этом свете.