Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

Будто на лбу его светящимися буквами написано было: "мертвец". В нашем веке таким не житье. Уж на что был крепок Джек Лондон: Помяните мое слово: сейчас наши писатели держатся за подол старушки Европы. Возьмите Хемингуэя, возьмите Фолкнера. Это же европейские писатели, просто родились они здесь. Но это последние могикане. Растет что-то новое, простое, сильное и хищное. Я не берусь сказать, нравится оно мне или нет — скорее нет, чем да, — но не считаться с этим нельзя. Лет через пятьдесят, вот увидите, они выжрут все кругом здесь и накинутся на Старый Свет — и очень быстро и легко уничтожат вскормившую их культуру. И тогда ваша Москва не будет принципиально отличаться от Москвы, штат Айова. Разве что размером и климатом. Как здесь, так и там будут только гамбургеры, кока-кола и дешевое чтиво. Я уже молчу про кинематограф. Это воистину лучи смерти. С их помощью Великая Американская Посредственность двинется на завоевание мира. И завоюет его, чему я должен бы, как патриот, радоваться, а вот почему-то не радуюсь…

— Ну, не так уж все мрачно, — сказал я. — Русская культура. например, прошла и через онемечивание, и через офранцуживание — и все обратила себе на пользу.

В русском брюхе долото сгнило, так у нас говорят. Даже большевики, думаю, не смогут все затоптать — а это, поверьте, саранча пострашнее библейской.

— Вообще-то я социалист, Ник, — сказал учитель.

— Когда мне было четырнадцать лет, — сказал я, — я тоже был социалистом и, начитавшись Маркса, однажды сел на коня и поехал пропагандировать среди рабочих. В Сибирь меня не сослали, ограничились увещеванием. А потом дурь прошла, и я с удовольствием сменил Карла Маркса на Карла Мая.

— Ну, настоящие индейцы далеки от образа Виннету, — сказал Нат. — Нет, вы не правы, Ник, капиталистов обязательно следует приструнить и умерить. Они довели страну до сумы. Посмотрите, как скудно мы живем. Моего недельного учительского жалования хватает на три дня, и если бы я не подрабатывал хранителем ключа, то просто не знаю, как бы кормил семью. У многих уже вынуждены работать жены. Куда мы идем?

— В советской России работают практически все женщины. А там капиталистов уж так приструнили и умерили…

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь все, самую великую идею, можно довести до абсурда. Бросаться в крайности — это, согласитесь, в русском обычае.

А мы инстинктивно придерживаемся золотой середины.

— Ну, дай-то вам Бог. Просто я уже видел все это своими глазами и испытал на своей шкуре, а вы еще нет. Взять, к примеру, вот этот ваш дом. Представьте, что во имя торжества справедливости вашу семью загоняют в каморку под лестницей, а в остальных комнатах селятся человек тридцать…

Он огляделся. Потом посмотрел на меня.

— А… зачем?

— Во имя торжества справедливости, — повторил я. — Чтоб всем.

— Но ведь тогда получается, что те дома и квартиры, в которых эти люди жили раньше, останутся пустыми?

— А это вы будете объяснять негру-комиссару.

— Дом вообще-то не мой, — на всякий случай отрекся Нат. — Это наследство жены.

Она у меня, знаете ли, из семьи с традициями. Чуть ли не на "Мэйфлауэре" приплыл ее пра-пра-пра-кто-то. Знаете, Ник, — он еще раз огляделся, — мне иногда кажется, что "Мэйфлауэр" был посудиной покрупнее "Титаника". Жаль вот, айсберга ему не подвернулось под скулу…

— Вы так не любите свою жену? — удивился я.

— Упаси Бог. Пат — ангел. Но вот ее родня…

— А мне как раз наоборот: страшно везло с родней, но совершенно не везло с женами. Так вы, Нат, получается. не потомственный хранитель?

— Как сказать… Мой дед был ключарем в Сан-Франциско. Но после великого землетрясения мы остались как бы не у дел. А у старого Эбнера, здешнего хранителя, сыновей не было, вот и пришлось ему смириться с безродным зятем… — он засмеялся. — Впрочем, Пат не в претензии, а больше мне ничего не надо. Вот и возникает у нас своя особая знать. Где вы еще найдете семью, в которой сошлись бы вместе две линии хранителей?

Я подумал и пожал плечами:

— Пожалуй, таких я больше не знаю.

— Дедушка Пат провожал в наш рум самого Эдгара Аллана По! Говорят, именно тогда он посетил Россию и встретился в вашим Пушкиным. Правда, что Пушкин тоже крупный поэт?

— М-м… Да. На мой взгляд, он сделал для русской литературы примерно то же, что Шекспир для английской. Встречался ли с ним Эдгар Аллан, я не знаю. Но пребывание мистера По в Петербурге отмечено полицейским протоколом…

— Опять пил, — сокрушенно вздохнул Нат. — Почему все поэты такие пьяницы, Ник?

— Не все, — сказал я.

— Тогда бабники.

— Негры-комиссары поставят вас к стенке, Нат, за такие слова. Мне запретили читать лекции матросам Балтфлота, когда я на вопрос: что вам помогает писать стихи? — честно ответил: хорошее вино и женщины.

— Так вы писали стихи?

— Был грех.

— Прочтите что-нибудь.

— Я не смогу перевести на ходу.

— Жаль. Через пятьдесят лет в Америке никакой поэзии не будет вовсе…

— Не расстраивайтесь так, Нат. Поэзия неистребима. Это как хороший ковер: чем больше его топчут, тем ярче узор.

Он посмотрел на меня. Снял очки.