Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— Знаешь, Миша, — сказал Николай Степанович, — вчера я молился, чтобы нужный мне человек вышел из-за угла…

Он взял бутылку "Смирновской", две пиццы, пиццу нагрузил на Бортового, а сам с бутылкой в руке пошел к выходу. В номере они сели на койку, поставили тумбочку посередине, Николай Степанович разлил водку в пластиковые стаканчики: себе поменьше, Бортовому побольше…

— Ой, хорошо, — простонал Бортовой, вытирая выступивший пот. — Будто Фредди Крюгер босичком по душе пробежался…

У Миши было чудесное свойство: пробыв в Москве неделю, узнать всё о жизни всех столиц. Кто замочил двух солнцевских, какую новую картину нарисовали Комар и Меламид, где можно купить видеокассеты всего по восемь штук, с кем дружит Моисеев, какое отступное требуют от Вики Городецкой, почему так странно хоронили Жискара д'Эстена, почем грамм плутония в Кёльне, куда делась партия термометров с красной ртутью, зачем президенту Ельцину две абсолютно одинаковые лазуритовые пепельницы, кто мерил Стрип и кого бил Клинтон, и кто же, в конце концов, подставил на самом деле кролика Роджера…

Знал он, разумеется, и самое главное: меню всех предстоящих в обозримом периоде презентаций. Это был его хлеб: и в прямом и в самом прямом смысле.

Одного он не знал: сколько заплатила QTV сибирским телевизионщикам, хотя и сказал, что теперь наконец ребята смогли заказать хороший итальянский передатчик.

— А в эфир это, значит, не попало? — спросил Николай Степанович. — Как-то не по-хозяйски получается, не по-западному.

— Пока нет. Кьюшники говорят, что делают большой блокбастер, готовят будто бы к выборам президента…

— При чем тут выборы? — Николай Степанович повернулся к стене и стал рассматривать гравюру, изображавшую восход солнца в таймырской тундре. Эта гравюра, принадлежащая резцу знакомого художника, с пугающим постоянством преследовала его во всех гостиницах страны…

— А то вы не понимаете… — Бортовой хитро прищурился и погрозил пальчиком.

— Не понимаю, — честно сказал Николай Степанович.

— Ай, бросьте. Все понимают.

— Ну, может быть… Отстал я от столичной жизни, безнадежно отстал… Ты их директрису знаешь?

— Дайну-то? А как же. Мерзкая баба. Ничего не пьет. При ней все время Люська, баба-визажистка. Любовница, наверное. И еще у нее то ли зоб, то ли кадык. А что, может, и мужик она бывший… У них же это быстро и безболезненно. — Бортовой задумался. — Даже "мисс Европа" восемьдесят девятого года — и то мужик… Ой, далёко нам до Европы, Николай Степанович, деревня мы все-таки темная…

— Ты хочешь быстро и безболезненно сменить пол?

— Да нет, важен сам принцип — захотел и смог. Как символ свободы выбора. А так нет — на тряпки разоришься.

— Ладно, — сказал Николай Степанович. — Где ее встретить можно? Где она живет?

— Трахнуть ее собираетесь? — изумился Бортовой. — Такую-то страшную?

— Допустим, у меня извращенный вкус…

— Тогда в офисе, конечно, — Бортовой посмотрел на него с уважением.

— Отпадает, — сказал Николай Степанович. — Люблю интим. А то еще запищит телефон в самый ответственный момент…

— Она купила бывшую дачу Федина. В Переделкине. Эх, обнищала литература!

— Она не обнищала. Она просто дешево продавалась… Хорошо, Миша. Ездит она на чем?

— Ездит она на четырехсотом черном "мерсе". Номер не помню. Могу узнать. Да этот "мерс" и без номера узнать легко: значок QTV на всех стеклах, а на заднем еще и наклейка с черепашками-ниндзя.

— Знак QTV на груди у него, больше не знают о нем ничего… — Николай Степанович задумался. — Значит, говоришь, презентация…

— Да, — Бортовой посмотрел на часы, встряхнул, поднес к уху. — Успеем. Не даст она вам, Николай Степанович, чует мое сердце — не даст. Не того вы масштаба фигура.

— Как попросить, — подмигнул Николай Степанович. — Вот, помню, лет пять назад, когда еще голодно было, попал я на презентацию "Нью-Йорк Таймс" на русском языке в пресс-центре МИДа…

— Дерьмовые там презентации, — сказал Бортовой. — Вот "Какобанк" устраивал — это да!

— Продолжаю. Собрался весь бомонд. Цвет и сливки. Сидят, слушают американскую брехню, а сами часы встряхивают — время торопят. Вот как ты сейчас. Закончились разговоры. И рванул весь этот бомонд, цвет и сливки, в довольно убогий буфетик. Все закончилось минут в пять. Одной рукой бокал держат, другой — мешочек полиэтиленовый, а провизия, как те гоголевские галушки, сама туда скачет. И стоит посреди всего этого безобразия молодая и грустная женщина в черном. Хакамада. Только мы с нею и не предались общему разврату. Отобрал я у кого-то бутылку шампанского, бокал, налил ей…

— Ох, Николай Степанович, вы и ходок! — Бортовой опять погрозил пальчиком.

— Отнюдь, — строго сказал Николай Степанович. — Налил бокал, поцеловал ручку и растворился во мраке ночи.

— Это вы прокурору расскажете, — хихикая, Бортовой налил себе, опрокинул и вздрогнул. — Надо идти. Будут яйца-пашотт, расстегаи по-кутузовски и куриные печенки в вине…

Он удалился, прихватив ненароком бутылку.