Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— Да Брюс, наверное, и зажег, — сказал Николай Степанович. — Это вечная свечка.

Коминт шумно выдохнул:

— Никогда я к этому не привыкну…

— Я тоже так думал в свое время.

Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.

— Что там?

Но Гусар последовал дальше.

— Ни пыли, ни плесени, — сказал Коминт подозрительно. — Будто каждый день уборщица приходит.

— Умели строить, — сказал Николай Степанович. — Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить…

Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке — жестом въедливого боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к глазам. Понюхал.

— Что это, Бэрримор? — спросил Николай Степанович. — Сюда залетают чайки?

— Стиморол, — сказал, озираясь, Коминт. — Непоправимо испорченный вкус… Неужели Каин?

— Не знаю: Гусар, Каин был здесь?

Молчание.

— Тогда не понимаю… Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?

— Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.

— И все равно… ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?

— Не похоже, — честно сказал Коминт.

— Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать — может быть, знак оставил, а может…

— Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.

— Это было бы не самое обидное… Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай займемся вон тем, — Николай Степанович показал на сундуки. — Сдается мне, что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича…

Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была "Проклятая страсть" Петрония. Там был список "Слова о полку Игореве" раза в два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века "Болярин Даниил и девица Айзиля". Там были мемуары Америго Веспуччи.

Там был четвертый том "Опытов" Монтеня. Там была поэма стольника Адашева "Демон" и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева "Душеспасение".

Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича "Побитое поганство, или Посрамленный тёмник Булгак". Был там и свиток желтого шелка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина "Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом". И еще, и еще, и еще… И, наконец, были там три черные тетради: кожаные, прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилева…

Красный идол на белом камне. (Техас, 1936, июнь)

"Дорогой Николас!

Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.

Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определенный интерес. Вы спросите: почему я "обязан", а для Вас это только "может представлять интерес". Дело в том, что я до сих пор не знаю по-настоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном существовании.

Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела (которое я уже начинаю считать — слишком поздно, не так ли? — нашим общим делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же. Тем не менее, я — повторюсь — обязан свою часть долга исполнить, а уж Ваше дело принимать решение. Суть проблемы в том, что один из моих многочисленных кореспондентов, приятный молодой человек по имени Роберт Эрвин Говард, проживающий ныне в городе Кросс-Плэйнс, штат Техас, располагает сведениями, которые я после той нашей памятной беседы счел совершенно секретными, сакральными, а он со свойственной молодости легкомысленностью делает их достоянием гласности. Не знаю, из каких источников он почерпнул все это, но то, что он пишет, совершенно совпадает с тем, что я не пишу. Он выпускает книжки в ярких обложках, которые никто, кроме нас с вами, не может принимать всерьез, но некоторые детали, которые Вы мне в свое время собщили (так же, может быть, не подозревая даже о том, что важность их чрезвычайна), говорят сами за себя. И я очень боюсь, что он уже взят на прицел.

Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось, он весьма умен, неравномерно, но глубоко образован и пользуется в своем городке заслуженным уважением.