Серп языческой богини

Калма не знает, что ответить старухе. Она выпускает ее юбку и решается отойти. Шаг. Два. Три… Стена с черным пятном хода. Туда идти нельзя. Почему? Нельзя и все.

– Гляди, осторожней. Тут легко заблудиться.

Старуха вытаскивает складной стульчик и садится.

Она не пойдет дальше ящиков. Зря. Интересно же.

Калма дошла до дальнего края, откуда не было видно ни ящиков, ни старухи. На полу лежала пыль. Стены покрывала шелковистая плесень. А из пола вырастал постамент.

– Не смей ничего трогать!

Калма не послушала. Она взобралась на постамент и увидела его – белый-белый серп, будто изо льда сделанный. Тот самый, который ужалил старуху.

Серп сам попросился в руки. И уколол палец острым рожком. Капелька крови поползла по лезвию, а потом пропала. Калма рассмеялась от внезапного необъяснимого счастья.

– Все на месте. – Старуха сидела на стульчике и гладила занозистую боковину ящика. – Я вот все помню. Они там возятся чего-то, возятся… а стол видишь? Это завхоза нашего. Там он сидел. Писал. Отчеты. Инвентаризация…

Выражение лица старухи сделалось мечтательным.

– Мелочный был человечек, дотошный. Завхозу таким и надобно. Он же лицо материально ответственное. Это он придумал паковать тут, чтоб потом разом все и поднять. Так-то надежней, а то ж старые вещи, хрупкие, разобьешь чего – вовек не расплатишься. Вот и укладывали, чтоб аккуратненько… видишь, до сих пор лежит. А потом вдруг про войну объявили. С вечера еще костер жгли, пили – без этого никуда. А утром, раз – и война. Мобилизация.

Из щелей ящика торчит сухая солома.

– И за нами лодка пришла. Только за нами… кому это все, – старуха хлопнула по ящику, – кому оно надо, когда война? Они и порешили тут оставить. Досками лаз прикрыли… а потом уже твой дед все по-нормальному сделал. Зачем? То ли боялся, что пропадет. То ли что отыщут… не надо было ее тревожить. Не надо… Ну пойдем.

Карабкаться вверх легко. А старуха подымается медленно, кряхтя и постанывая. И, сев на край дыры, руками вытаскивает распухшие голени.

– Ты-то сюда без нужды не лазай. Это так, чтоб знала, что есть.

Калма кивнула: знает. И помогла старухе вернуть крышку на место. Потом сгребала землю, разравнивая ее и опасаясь, что крышка лаза все равно видна.

– Дед твой говорил, что добро это немалых денег стоит. – Старуха отряхнула с ладоней песок. – И оно ладно бы, да только ж ты – сирота горькая. А сиротам тяжко. Если совсем тяжко станет – возьми. Глядишь, она гневаться не станет. Если по нужде, а не по любопытству пустому.

И старуха побрела прочь. Калме тоже пришлось идти. Но она вернется за серпом. Позже. Правда, тогда она не знала, что «позже» затянется на годы.

Веревочная лестница, пусть и выглядевшая старой, оказалась крепка. Она выдержала Толиков вес. И Далматов решился. Он скользнул в темноту, прижимаясь, как умел, к скользкой ледяной стене.

Спуск закончился быстро. Глубины здесь метра два-три, но и этого хватит, если лестницу поднять.

В лицо ударил сноп света, ослепил.

– Глянь! – Свет перешел на стену.

Крохотная стрелочка указывала в темноту. Через три шага обнаружилась и вторая стрелка. И третья. Кто-то явно не желал заблудиться.

А потом коридор закончился. И Толик шагнул под полог пещеры. Он задел тонкую нить, протянутую над порогом. Раздался звон. И треск. Арбалетная стрела вошла в плечо, и Толик, заорав, вцепился в древко. Он дернул, но вдруг начал заваливаться, упал на стену и сполз по стене.

Тело сотрясали судороги.

– Вератрин. Так было написано, – сказали Далматову сзади. И что-то холодное, острое уперлось в основание шеи. – Что такое вератрин?

– Вещество, которое содержится в корневищах чемерицы или семенах сабадиллы. Сильный яд. Воздействует на нервную систему. Вызывает паралич продолговатого мозга. Остановку сердца. Дыхания. Судороги. Используется в фармацевтике и гомеопатии.

– Понятно. Хорошо получилось.

Толик был мертв. Он умер еще тогда, когда поймал стрелу, заряженную дозой вератрина. Скорее всего, дозы хватило бы на десятерых.

– Те бутылочки, которые стояли отдельно. С черной меткой. Я подумала, что это – опасно.

– Да.

– Он из-за тебя умер.

– Он умер, потому что не смотрел под ноги.

– А ты бы смотрел?

– Скорее всего.

– И тебе его не жаль?

– А тебе? – Обернуться не позволят. Стоит шелохнуться, и острие – еще одна стрела? – войдет между шейными позвонками. Даже неважно, чем заряжена будет, – выжить не получится.

– Не знаю. Наверное, нет. Каждому свое, так ведь? Тебе. Мне… им… Мы еще побеседуем. Позже.

Игла вонзилась в плечо. Далматов все-таки дернулся, но выстрела не последовало. И острие у шеи исчезло. Он обернулся, чтобы увидеть тень, которая скользила среди теней. И тени плясали, кривились. Дрожали стенки коридора. Камень вдруг стал мягким, как желе, и пальцы соскользнули.

Голова кружится. Вкололи. Что вкололи? Что-то… получится проснуться? Нет. Надо идти.

Слабость. Головокружение. Сухость во рту. Симптомы чего? Илья не помнит. Мысли разбегаются, как тараканы. И стены пляшут, пляшут… Стоять. Шаг. Ноги тоже мягкие. Колени выгибаются. А света мало… мало света внизу.