Сержант Соломин и капитан Солженицын

— Илью Соломина я помню очень хорошо. После войны мы вместе учились в Ростовском инженерно-строительном институте — я на архитектурном факультете, он на ПГС. Невысокий, коренастый, с залысинами, глаза чуть навыкате, Илья ходил в стоптанных кирзачах, в военной форме без погон — у него другой одежды не было. Кажется, носил на гимнастерке орден Красной Звезды. Подрабатывал в институте электриком. Был умным — этакий философ, всегда смотрел в корень любого явления. Мы иногда выпивали вместе — Илья это умеет. Он был под большим влиянием личности своего командира батареи (которого тогда никто не знал), считал «Саню» особым человеком и за бутылкой часто вспоминал. Жил он тогда на квартире у Решетовской…

— Вы в Ростов поехали, потому что Солженицыны были ростовчане?

— Да. Предыстория такая. Я из Минска родом, и когда наши Минск взяли, естественно, рвался узнать, что с семьей. Но батарея проходила не через Минск, а километрах в двадцати от него. Солженицын попросил Пшеченко меня отпустить, тот не разрешил сначала, но через час вдруг подлетает его «виллис» и Пшеченко кричит: «Соломин! Быстро! Поехали, поищешь своих!» Приезжаем ко мне на Революционную — дом разбит. Мотались по городу, искали знакомых, наконец нашли нашу дворничиху, Лященко. Она и рассказала, что и отца моего, и мать, и сестричку… Про брата я еще раньше знал: попал в окружение, значит — плен, а еврей у немцев в плену — сами понимаете… В общем, там, у дворничихи, я понял: на свете остался один. В каком состоянии вернулся в батарею — объяснять не надо. Исаич меня обнял, что-то говорил, потом сказал: кончится война — поедешь со мной в Ростов. А еще через какое-то время я получил очень хорошее письмо от Наташи Решетовской. Наташа писала, что скорбит вместе со мной, но надо жить, и тоже — если пожелаю, то после войны могу не возвращаться в Минск, а ехать к ним. Квартира большая, четырехкомнатная, места хватит. Я и поехал — какая теперь разница?

Для меня было очень важно поступить в институт. Родители были патриархальные такие евреи, малограмотные, и отец мечтал, что я выучусь. Поступить — это был долг перед его памятью. Но я же с 39-го в погонах! Все забыл! Выбрал вуз, где поменьше экзаменов — строительный, там сдавали физику, математику и сочинение. Сочинения больше всего боялся. Писал по Толстому: «Патриотизм русского народа в романе „Война и мир“». За экзамены отвечал такой Ш., он на собеседовании сказал, что сейчас уже другая трактовка темы, поэтому — тройка, но поскольку я другие экзамены сдал на пять, то прохожу. И долго со мной очень ласково беседовал. Вообще начал меня примечать, улыбался, приглашал в кабинет поболтать. Я, лопух, расчувствовался, пару раз откровенно поговорил. Знать бы тогда, что он стукач!

— Как вы это выяснили?

— После ареста. Вообще-то несчастный человек этот Ш. Сын у него лежал парализованный, потому не эвакуировался. Немцы его назначили директором техникума, отказаться побоялся, да и сын… Наши пришли: «Ага! Пособничал врагу!» И ставят перед выбором: или начинаешь работать на органы, или… Не могу не отметить, он показаний дал по минимуму, в отличие от второго стукача, Д.

— Как вас арестовали?

— Я жил уже не у Решетовской — снял угол поближе к институту. В ночь с 30 апреля на 1 мая 1947 года стук в дверь — громкий такой, бесцеремонный. Открываю — врываются трое: «Соломин? Собирайтесь! Оружие есть?» Я от их наглости тоже взъелся: «Ордер сначала покажите!» — «Ордер? Вот ордер!» — и суют мне ордер на Мишкино имя, Танича, в смысле. Мишка тогда, естественно, никаким знаменитым поэтом не был, просто — хороший парень, шебутной, красивый, остроумный… Учился на соседнем курсе, стенгазету с друзьями делал — весь институт покатывался. Мы с ним иногда брали бутылку, трепались — судьба похожая, оба фронтовики, оба студенты… «Это не я!» Они глянули — действительно. «Дело поправимое. Вот ваш». И суют мне другой ордер. А он на имя Буцева Николая, который третьим по делу пошел. «Тоже не я!» Наконец, нашли нужный…

Михаил Танич:

— Илья лучше нас всех разбирался в жизни. Он очень быстро понял, что нет смысла воевать с органами на допросах, что если взяли, то дело свое доведут до конца, — и начал признавать все. Я тогда очень обижался, у меня привычка другая — с этими людьми не говорить лишнего…

— Когда мне следователь сказал, что я обвиняюсь в создании антисоветской партии, стало ясно: что-то доказывать бессмысленно. Александра Исаевича вспомнил: такой человек, талантливый математик, много пользы мог стране принести — и все равно посадили! Стал соображать, как быть. Их промашка с ордерами мне очень помогла. Всего ордеров было три, я видел. Значит, и по делу идут трое — я, Мишка и Буцев. Но я дружил с Мишкой и не дружил с Буцевым, мы втроем не собирались. Значит, сдал кто-то четвертый, который знал каждого из нас, со всеми пил. Этот человек легко вычислялся Д., капитан медслужбы, сын известного ростовского врача.