Съешьте сердце кита

— Да ну, ерунда. Отойдет, — тихонько засмеялся он. — Вы знаете, мне почему-то вспомнились сейчас слова Чехова. Знаете, в одной из записных книжек у него есть примерно такое: уважать людей, мол, — это наслаждение. Когда, мол, я читаю прекрасные книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела.

Роберт Николаевич что-то еще хотел добавить, но Нил вдруг ожесточился. Он по-своему донял цитату.

— То есть вы хотите сказать, что пишете прекрасные книги и, таким образом, стоите вне критики как личность?

— Нет, — снисходительно, почти ласково пояснил Роберт Николаевич. — Самомнением я грешу, но не в такой чудовищной степени. Я как раз хочу сказать, что все мы не без греха. Н-ну, этот малец принял шутку всерьез. Он даже оскорбил меня. Но он мне нравится. У него есть характер. У него есть пыл. И я допускаю, что он на самом деле когда-нибудь станет большим человеком. То есть, короче говоря, это меня радует в нем…

Нил не был человеком вздорным и умел многое прощать. Ему вовсе не хотелось портить отношений с Робертом Николаевичем. Все-таки они хорошо спелись все трое. Завидный был союз. Триумвират. Только-только собирались сходить к дольменам, о которых еще не подозревал ни один археолог в мире. Может, их там ожидали сокровища, кто знает, что там могло оказаться?

Но, подумав о неприкаянном Генке, он ничего не простил.

— Не задевайте вы мальчишку, — сказал он глухо. — Генка лучше, цельнее нас, поняли вы?! — Влюбленный в Чехова, он неожиданно добавил: — А что касается этого самого классика, которого вы цитировали, то он для меня не икона. Мало ли что вздумалось ему сказать!

Молчком возвратился Генка. Собирая разбросанное по камням снаряжение, он вдруг спросил:

— А что, Роберт Николаевич, вы на каких-нибудь островах были?

— Нет.

— А где вы были?

— Ну, как где?.. В Москве, в Ленинграде, в Свердловске был, в Крыму, на Кавказе… в Прибалтике… — Роберт Николаевич недоумевал, но старался не обострять положения. — А почему это тебя интересует?

— Да так. — Не поднимая головы, Генка горько посетовал: — Выходит, вы толком и не путешествовали нигде и ничего вы не видели, и обо всем судите в ваших книжках только понаслышке…

Роберт Николаевич позволил себе усмехнуться.

— Раньше ты так не рассуждал. Раньше тебе мои книжки нравились. Может, ты лицемерил?

Генка все же посмотрел на Роберта Николаевича. Но это был взгляд, исполненный бесконечного презрения.

— Я не лицемерил. Раньше мне ваши книги действительно нравились. Вот Нил может подтвердить. Скажите, Нил… А сейчас не нравятся. Я сейчас знаю, как вы их пишете. Вы их от буквы до буквы сочиняете, вот что я вам скажу… То есть я, конечно, понимаю, что книги вообще сочиняются писателями. Но одни, сочиняя, знают, о чем говорят, а другие не всегда.

Высказав все это, он взвалил на плечо авоську, подбросил в руке ружьецо и ушел не оглядываясь. Вскоре Нил догнал его.

— Зря ты так, — сказал он. — Какой ни писатель, а все-таки писатель. Вот он книжку тебе собирался подарить. С автографом.

— Нужны мне его автографы!

— И человек он уже немолодой…

Нил как будто вспомнил, что он педагог: лучше поздно, чем никогда.

— А я ему что, мальчик?

— Пишет он все ж преимущественно для мальчиков, — намекнул Нил.

— То-то и скверно, что для мальчиков, — вздохнув, сказал Генка. — А не всякий ведь мальчик разберется.

Нил подумал, что Генка-то разобрался. Но в конечном счете он был уже не мальчик.

ХОРОНИТЕ МЕРТВЫХ БЕЗ ПОЧЕСТЕЙ

Ты, море, всей гремящей солью брызни, Чтоб подтвердить печальный мой рассказ.

П. Антокольский

1

Ночью Борис проснулся оттого, что его вдруг окатили холодной водой. Спросонок он ничего не понял: вскочил на постели и больно ударился головой о потолок кубрика.

В кубрике разливался мутный, в четверть накала, электрический свет. Рыбаки на койках чертыхались, тревожили бога и святых, разыскивали в рундуках портянки…

Перед Борисом стоял капитан-бригадир Остюков с ведром воды в руках, уже наполовину опорожненным, и гоготал во всю свою луженую глотку

— Го-го-го!.. Это тебе заместо обтираньица! Водичка дюже вещь пользительная! А ну-ка подъем!!

Был Остюков тощий и низкорослый, на длинной шее у него торчала маленькая злая головка. Звали его матросы Колдуном — то ли за худобу, за лицо, обезображенное шрамом на переносице, то ли за страшную силу, таившуюся в цепких, костлявых пальцах рук. Гнул он пальцами пятикопеечные монеты, в мгновение распутывал тугие узлы…

Борис пригнулся и вырвал у него ведро.

— Уйдите, — сказал он глухо. — Уйдите от греха!

Капитан-бригадир оторопел, с минуту, не мигая, смотрел в искаженное гневом лицо Бориса. И отступил. Скомкав глупую ухмылку, сжав рот так, что побелели губы, он после некоторого размышления предупредил:

— Ну смотри… Смотри! Тебе видней!

И загромыхал сапожищами по ступенькам трапа. В кубрике установилась гробовая тишина.