Сесиль. Амори. Фернанда

И еще: она уедет, в чьи руки тогда попадет ее прекрасный сад? Все эти деревья, растения, цветы, жизнь которых она изучала, язык которых понимала, угадывая любую их мысль, — что с ними станется, когда ее здесь не будет, чтобы, как животворный источник, вдохнуть во все свою жизнь, притягивая все к себе? Быть может, сад отдадут недобрым детям, одержимым духом разрушения, и они сломают все ради удовольствия ломать, или какому-нибудь невежественному съемщику, который не будет знать даже имен этих ее друзей, не то что их души, как знала она. Во Франции, конечно, найдутся другие цветы, другие деревья, но это будут не те деревья, которые видели, как она подрастала в их тени, не те растения, которые она поливала своими руками, не те цветы, которые, если можно так выразиться, из поколения в поколение воздавали ей за материнскую заботу, даруя самые нежные свои ароматы. Нет, они будут другими, а бедная Сесиль будет походить на тех юных девушек, которых забирают из монастыря, где они воспитывались, отрывают от дорогих подружек, чтобы ввергнуть в общество, где они никого не знают и где сами они никому не знакомы.

Для Сесиль в этом маленьком саду был целый мир мыслей.

Она оставила его, но лишь затем, чтобы подняться в комнату матери.

Там ее ожидал целый мир воспоминаний.

Комната сохранилась в том виде, в каком она была при баронессе. Каждая вещь оставалась на своем месте; Сесиль, полагая, что проведет всю жизнь в Хендоне, хотела обмануть себя; и в самом деле, закрывшись в комнате, где жизнь запечатлела свои воспоминания, а смерть не оставила никаких следов, Сесиль могла думать, что мать просто вышла ненадолго и готова вернуться с минуты на минуту.

Поэтому после смерти матери Сесиль не раз приходила в эту комнату: великое утешение в скорби, которая ниспослана Всевышним человеку, созданному для скорби, — это слезы; но, какова бы ни была человеческая скорбь, наступают минуты, когда слезы иссякают, словно высохшие источники, в груди ощущается стеснение, сердце наполняется горестью, и тогда человек жаждет слез, а иссякшие слезы не приходят; но стоит в такие мгновения обратиться к забытому воспоминанию, услышать хорошо знакомый шепот и привычные интонации угасшего голоса или увидеть принадлежавший утраченному человеку предмет, как тотчас очерствевшее сердце оживает, слезы начинают литься обильнее, чем ранее, душившие нас рыдания вырываются наружу, и скорбь своим избытком сама приходит себе на помощь.

Именно такой источник слез Сесиль обретала на каждом шагу в комнате матери.

Прямо напротив двери — кровать, где скончалась баронесса; в ногах кровати — распятие, которое она целовала, когда соборовалась; между двумя окнами в фарфоровой вазе — лилия, которая была в ее руке, когда она умерла, и которая сама теперь, поблекшая и завядшая, умирала, подобно ей; на камине — кошелек филейной работы с мелкими монетами и одной золотой; в чашах по бокам — одно или два кольца; между чашами — каминные часы, продолжавшие показывать время до тех пор, пока, забытые в свою очередь среди всеобщей скорби, они не остановились, словно переставшее биться сердце; наконец, в комодах и шкафах — белье, одежда, платья баронессы — словом, все на своих местах.

И, как мы уже говорили, каждая из этих вещей была для Сесиль отдельным воспоминанием. Каждый предмет напоминал ей о матери в какой-то особой ситуации или в обыденной жизни. Именно сюда она стремилась снова и снова в поисках слез, когда они иссякали у нее.

И вот теперь приходилось покидать эту комнату, точно так же как она покидала сад, ту самую комнату, где продолжала жить ее мать благодаря памяти, которую, казалось, хранил о ней каждый предмет. Прощаясь с этой комнатой, Сесиль во второй раз расставалась с матерью. Сначала умерло тело, а теперь каким-то образом умирали и воспоминания.

Между тем оспаривать решение маркизы не имело смысла: маркиза унаследовала материнскую власть баронессы, и теперь ей надлежало распоряжаться жизнью Сесиль, направляя ее к сокрытой цели, уготованной будущим.

Сесиль пошла за альбомом.

Затем, словно не доверяя себе, она решила запечатлеть свою скорбь и сделала рисунки кровати, камина и основной мебели в комнате умершей.

Потом нарисовала и саму комнату.

Прошло немало времени, и она попросила у маркизы разрешения пойти проститься с могилой матери.

То было, как мы уже говорили, одно из протестантских кладбищ — без креста и могил, обычное поле, обнесенное оградой общее пристанище, где прах обращался в прах, и ни единая надпись, свидетельствуя о благочестии живых, не указывала на личность усопшего. Таков уж протестантский культ: продуманная система, алгебраическая теория, попытавшаяся все свести к математическому доказательству, и первое, что ей удалось сделать, — это уничтожить основу всякой поэтической религии — веру.

Одна лишь могила матери Сесиль отличалась от всех остальных — поросших местами травой холмиков — черным крестом, на котором белыми буквами значилось имя баронессы.