Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Впрочем, на усадебном дворе царило уже довольно большое оживление: повсюду можно было увидеть рабов обоего пола, занятых каждый своим делом. Кто, вооружившись граблями и мотыгами, сгребал валявшиеся на земле сухие листья и мусор либо расчищал дорожки от выросшей на них травы; кто поднимал охапками собранный в кучи мусор и наполнял им большие корзины, которые другие рабы ставили себе на голову и уносили прочь; кто черпал из глубокого колодца воду и сливал ее в стоявшее рядом вместительное каменное корыто, откуда затем в самодельных ведрах из выдолбленных обрубков пальмового ствола ее разносили по всем службам усадьбы и там выливали в большие бочки. Неподалеку от колодца конюх Леокадио поил и купал лошадей, выводя их по двое и по трое из конюшни. Из здания лущильни доносился звонкий детский голос — это мальчик-негр, сидя на выступающем конце оси лущильного колеса, погонял ходившую по кругу лошадь; колесо, вращаясь в вертикальной плоскости, обдирало кожуру с насыпанного под ним внизу кофе. Четверо негров раскидывали собранный кофе на сушильных токах, другие рабы отвозили вылущенные, «обрушенные» кофейные бобы к веялке, лопасти которой оглашали окрестности раскатистым грохотом, отдававшимся гулким эхом повсюду, где звуковая волна наталкивалась на какую-нибудь упругую преграду. Очищенные от шелухи и пыли кофейные зерна свозили в амбары, и тут рабы-сортировщики перебирали их и раскладывали по сортам.

Негры, попадавшиеся навстречу Исабели или проходившие поблизости, желали ей доброго утра и, преклонив одно колено в знак уважения и покорности, просили благословить их. Надсмотрщик Педро, сегодня уже без бича, зловещего символа своей власти, появлялся то здесь, то там среди работающих и, желая поощрять их не только словом, но и делом, становился, если это было нужно, с ними рядом и помогал им в работе. Приход Исабели на сушильные тока послужил для негритенка из лущильни сигналом к тому, чтобы затянуть своим серебристо-чистым, звонким голоском безыскусственную, наивную песню, сложенную, быть может, прошедшей ночью и начинавшуюся словами: «Нинья уезжает». За этим подобием стиха следовал второй и последний стих: «Нас, сирот, оставляет», который все негры затем подхватывали хором, как припев. И хотя юный запевала родился в самом кафетале, то есть был креолом, он вставлял между зачином и припевом несколько фраз на чистейшем конголезском языке, и хор отвечал на них своим неизменным рефреном: «Нас, сирот, оставляет».

Бесполезно было бы требовать гармонии или хотя бы мелодии от песни, которая, собственно, не была песней ни в нашем понимании, ни в понимании менее цивилизованных народов, и все же, несмотря на то, что утонченному слуху она показалась бы слишком бедной и однообразной, весь ее тон и слова дышали глубоким меланхолическим чувством, не оставившим Исабель равнодушной, хотя она и виду не подала, что слушает и понимает, о чем поют ее негры. Она направлялась к высоким агвиатам, туда, где возились и бегали спустившиеся на землю цесарки. При ее приближении несколько самых пугливых птиц поднялись было в воздух с тем резким и громким гнусавым криком, который служит для всей стаи сигналом опасности, но Исабель, зная прожорливость этих тварей, быстро нашла способ вернуть их назад и успокоить: достав из своей корзинки пригоршню кукурузных зерен, она кинула их птицам недалеко от себя, в условленное место. И тотчас же вся стая, отбросив осторожность и позабыв об опасности, налетела на скудную поживу и принялась жадно склевывать ее вместе с валявшимися на земле камешками. Воспользовавшись этим, одна из негритянок по знаку своей молодой госпожи подкралась почти ползком к стае и схватила двух птиц, причем так проворно, что остальные ничего не заметили. Мясо цесарок очень нежно, по вкусу оно напоминает мясо куропаток, и Исабели хотелось приготовить для своих гостей к завтраку изысканное жаркое.

Когда птицы были пойманы, Исабель стала разбрасывать корм пригоршнями, и к ней со всех сторон начали слетаться голуби. Ручные и доверчивые, не в пример диким цесаркам, которых они боятся, голуби сперва кружили около девушки, то взлетая, то опускаясь на землю, потом, осмелев, стали садиться к ней на плечи, на голову, на край корзинки и под конец уже клевали кукурузу у нее из рук, а некоторые даже пытались клюнуть ее в губы. И хотя такие сцены повторялись изо дня в день, изъявления нежности со стороны этих невинных созданий всякий раз приводили Исабель в умиление, и она никогда, если не считать нескольких редчайших случаев, не позволяла убивать голубей. Картины, подобные описанной, когда столь явственно обнаруживалась сила воздействия Исабели на все, с чем она соприкасалась, внушали ее рабам непоколебимое убеждение, что господь бог наделил их нинью своего рода чарами или какой-то таинственной властью над предметами и живыми существами и что власти этой нельзя было не поддаться и было бесполезно прекословить.