Сестра моя Каисса

Но это шахматное самообразование продолжалось недолго. Если вначале мама не придавала значения моим играм на доске, тем более, что и случались-то они редко, то однажды она обратила внимание, что я вожусь возле доски достаточно долго. Она пригляделась – и поняла, что я не просто балуюсь, не просто, подражая взрослым, имитирую игру, – она поняла, что я действительно играю… Насколько это занятие близко к настоящим шахматам, она выяснять не стала. Вспомнив опасения насчет моих мозгов, она решительно забрала доску – и делу конец.

Так, очевидно, она посчитала.

Но яд шахмат уже вошел в меня, да и сладость запретного плода ведь общеизвестна. Короче говоря, я уже заболел шахматами и не имел ни малейшего желания отказываться от этого наркотика.

Выход мне даже не пришлось искать. Он открылся естественно как выражение моей сущности, как воплощение самого яркого из проявившихся у меня в детстве качеств – памяти: я стал играть в уме.

Оказалось, что это нетрудно.

Я видел доску, видел фигуры. Они послушно исполняли любой задуманный мною маневр. А поскольку это не требовало от меня ни малейшего напряжения, то я и не видел в этом ничего особенного. Я не сомневался, что играть в уме умеет любой шахматист, а уж взрослые – тем более.

Как-то так совпало, что именно в это время я заболел. Обычное дело. Вылезать из-под одеяла мне, конечно, не позволялось, и мои возможности в ведении военных действий были весьма ограниченными. Вместо просторов кроватки, на которых ничего не сдерживало мою фантазию, я мог пользоваться всего небольшим пятачком. Я двигался к стенке и ложился на бок, чтобы доступная для игры территория получалась побольше, но все это было не то. Я был лишен маневра и возможности строить сюжет; все сводилось к скоротечным схваткам; их привлекательность из-за частого повторения резко девальвировала, а лишенная мысли динамика не могла разбить скуку.

Выручили шахматы.

Вдруг оказалось, что в них можно играть сколь угодно раз подряд – и при этом они не надоедают.

Это было поразительное открытие.

Разумеется, только сейчас я перевожу в слова то чувство, которое овладело мною тогда. Чувство мореплавателя, уверенного, что открыл небольшой островок, и внезапно осознавшего, что это край огромнейшего материка. А тогда я просто радовался, что могу снова и снова наслаждаться процессом игры, варьировать планы и разрушать их контригрой, хитрить с самим собою, отдавая слабой стороне больше энергии своей души.

Когда ребенок болен и ничем не занят, он обычно куксится и требует к себе внимания или томится в полудреме. А тут моя мама обратила внимание, что ее сын ведет себя как-то необычно. Я не спал, но с игрушками не возился, а просто лежал с отрешенным видом. Все бы ничего, но тут она вспомнила, что какое-то время назад – может, полчаса, а может, и больше часу прошло, – она уже видела меня таким…

Мама встревожилась, окликнула меня, но я только отмахнулся. Подойдя, она ощутила во мне напряжение. Ее ребенок думал!.. Этому бы обрадоваться – что вот, мол, пришла пора, – если б не интенсивность… Она не знала, как быть, стояла и смотрела на меня, и вдруг ее озарило:

– Ты играешь в шахматы?..

Я кивнул утвердительно и сделал знак рукою: не мешай.

– Прекрати немедленно!..

Когда на тебя кричат – разве можно думать? Я перестал. Но когда мама ушла, я повернулся к стене, чтоб она решила, что я сплю, восстановил в памяти позицию прерванной партии и, как ни в чем не бывало, продолжил свою игру.

К чести моих родителей, надо сказать, что они реалистически оценили положение и поняли бессмысленность запрета. В любом случае ситуацию следовало взять под контроль. И в тот же вечер отец подсел к моей кроватке с шахматной доской, расставил фигуры и сказал:

– Ну, сынок, покажи, что ты умеешь…

Была поздняя осень. Мне шел пятый год.

Пока рассказ о шахматах не увел меня из детства, скажу еще несколько слов о своем здоровье. О нем столько писалось в связи с моими успехами и неуспехами, что, наверное, неплохо бы, чтобы стала известна и моя точка зрения на этот предмет.

Мама говорит, что я родился здоровеньким. Во всяком случае, в первые месяцы жизни серьезных проблем перед нею не возникало. Но потом я заболел коклюшем, причем в тяжелейшей форме. Мое состояние ухудшалось буквально на глазах. Я не приходил в сознание, задыхался, изо рта шла пена – медицина, как водится, была бессильна, – и педиатр (я хорошо помню эту милую женщину, поскольку в детстве другого врача не знал) сказала это моей маме. Какими словами можно сообщить матери, что ее ребенок сейчас умрет, – представить не могу, но как-то она это сказала…

В то время были еще живы обе мои бабки – и по материнской, и по отцовской линии. Надо полагать, они были женщины не только набожные, но и решительные. Как это так – хоронить некрещеного ребенка! И они настояли, чтобы крещение состоялось немедленно.

Был ноябрь. Ночью выпал снег. Заутреня кончилась давно, церковь успела выстыть. Как говорили очевидцы, только что пар изо рта не шел. Можно представить, какой была вода в купели.