Сестра моя – смерть

– Федор Михайлович ключи дал. Любушка так обрадовалась! Хоть и сомневалась сначала, хорошо ли это, без разрешения Алены. Я же ее и подтолкнула, говорю, живи, не бойся, это судьба нам указывает путь, значит, время пришло, значит, пора. Разве могла я подумать, что такое несчастье выйдет? Никак я от Любушки такого не ожидала! Я как будто уснула, никакой беды не чувствовала. Вот и не предотвратила, вот и не уберегла! Наложила на себя руки Любушка и Аленушку, доченьку мою, напугала. Связала ее, бедную, да на глазах ее и повесилась, как в той статье.

– В какой статье?

– Да читали мы с Любой статью в газете, как муж повесился на глазах жены, очень она нас поразила.

– Значит, Люба все-таки повесилась в квартире Алены?

– У Алены. – Зоя вздохнула.

– А как же тогда…

– Я ее перевезла сюда, мою бедную девочку, что было делать? Ведь Аленушку бы по судам затаскали. А то бы еще и посадить могли, им-то разве объяснишь, им лишь бы человека засудить. Разве могла я такое допустить? Одну не уберегла и другую не спасла? Нет! – Зоя помотала головой со злым отчаянием. – Не могла! И права не имела. Думаете, просто мне это далось? Думаете, душа моя не обливалась кровью, когда Любушку, которую двадцать лет своей дочерью считала, из петли вынимала, а потом… Страшно вспомнить, что пришлось мне сделать потом!

Зоя замолчала, закрыла лицо руками, словно загораживаясь от кошмара воспоминаний. Андрей подумал, что больше она ничего не расскажет, и хотел тихонько уйти, не мучить бедную женщину, но она заговорила снова.

– Люба мне позвонила, – каким-то мертвенным голосом начала она, – сказала, что Алена вернулась и чтобы я приезжала. Я удивилась, обрадовалась, страшно заволновалась и одновременно расстроилась: тесто на пирог в кастрюле стоит, горбуша просаливается – ничего не готово, Аленушка на следующий день только должна была приехать. Стою посреди комнаты, не знаю, что делать: и теста жалко, пропадет, и праздник без пирогов – какой же праздник? И задерживаться не хочу. Ладно, думаю, по дороге заеду в кулинарию, куплю пирог. Кастрюлю с тестом в сени выставила, чтобы не перекисло, быстро собралась и поехала. – Зоя всхлипнула, лицо ее исказилось, но она удержалась, не заплакала. Вздохнула тяжело и стала рассказывать дальше: – Захожу, значит, в квартиру – дверь открыта была, и тут на меня вдруг страх напал: что-то доченьки мои молчат, тихо у них. Иду по коридору, а меня прямо всю колотит – не нравится мне эта тишина. Дошла до двери в комнату, встала – нейдут ноги дальше, сердце колотится как бешеное, грудь зажало, дышать не могу. Поняла я тогда, у двери, что беда пришла, страшная беда. Стою, боюсь войти в комнату и знаю, что это там, там. Любушкин голос в голове звучит: приезжай, мама, Алена вернулась; Аленушкино личико стоит перед глазами, то, с фотографии, где она на скамейке, – и понимаю, счастье наше сгинуло, может, к другим людям ушло, может, совсем заблудилось, да только у нас его никогда больше не будет.

Алену я не сразу увидела – я увидела Любу. – Голос Зои опять омертвел, лицо сделалось землисто-серым, словно изнуренным тяжелой болезнью или непосильной работой. – Я не удивилась, совсем не удивилась: я уже знала, что увижу. Это она из статьи взяла! Это как в статье она сделала! А ведь эту проклятую статью я ей дала прочитать. – Женщина покачала головой, горестно вздохнула. – Не приняла, значит, Аленушка нас, не захотела таких родственников, отказала Любушке в любви. Или Любушка не смогла хорошо объяснить. Или не поняли они друг дружку. Люба ведь у меня такая… Пылкая душа, но больная, больная и обидчивая до ужаса. Я ведь тоже ее сколько раз обижала, не хотела, да обижала. Не подумавши скажешь ей слово, вот она уж и разобиделась, мечется, плачет, кричит. И тут, видно, на Аленушку рассердилась, да только обида на этот раз была непустячная, настоящая, и горе велико: всех надежд разом лишилась. Смотрю я, значит, на дочку мою мертвую – душа криком кричит, воем воет, а в голове одна только мысль колотится: эту не уберегла, надо другую спасать. Аленушка в кресле сидит привязанная, меня не видит, но а мне-то ее видать: личико бледненькое, испуганное, головой из стороны в сторону водит, видно, почувствовала, что в комнате кто-то есть, хочет на помощь позвать, да не может, потому как рот Любушка ей тряпками заткнула. Смотрела я на них, смотрела – то на одну, то на другую, что делать, не знаю, как дальше жить, ума не приложу. Одно поняла: Любу надо отсюда увезти, потихоньку увезти, так, чтобы никто не увидел. Лучше бы всего на пустырь какой-нибудь увезти, да там и оставить, на Алену тогда никто бы не подумал, но ведь Люба-то дочь мне, пусть не родная, но дочь. Не могу я так, не по-человечески. И решила тогда домой ее доставить и всем сказать потом, что это она в сенях. Поверить-то не трудно было, обиженная она у меня, Люба. Обиженная и больная, жизнь несладкая ей на долю выпала, такому человеку долго ли до петли?