Сестра Ноя

После томной ленивой жары вдруг налетят дожди, следом из далекой Арктики доползут гигантские языки холода и, не успеешь насладиться акварельными красками золотой осени, как всё замирает в предчувствии самой печальной поры: природа умирает, растительная жизнь впадает в летаргический сон, в коматозный провал. Воздух, еще неделю назад кристально чистый, наполняется горечью тлеющей листвы, перечным дымом костров, пожирающих малиновым пламенем растительных мертвецов. А какие ароматы застывают под космами плакучих ив, таятся в лабиринтах улочек, поднимаются от влажной хвои, берегового песка и густых туманов реки — они заполняют грудь пронзительной сладкой болью, которую ты будешь носить под сердцем до самой весны!

Этот переполненный тревогой воздух каждым вздохом проникает в легкие, потом, покалывая в солнечном сплетении, опускается до низа живота и растекается по ногам, по рукам, ударяя в затылок — и ты замираешь в предсмертном параличе, ощущая на языке горькую ядовитую сладость сиротских слёз. …Это когда девочка еще только вчера таяла в материнской нежности, а сегодня тупо стоит на кладбище, не понимая, почему все называют мамой ту белую неподвижную куклу в ящике, терпеливо ожидая, когда же придет мама настоящая, теплая, веселая, ласковая. А завтра малышку отправят в детдом, к злой чужой тетке-воспиталке, которая станет издеваться, бить, кричать, отнимать «рационные» мясо, масло, сахар; а окружат сиротку мальчики с уркаганскими ужимками и девочки с холодными глазками и кулачками, готовыми в любой миг избить новенькую, такую нежную, домашнюю, балованную, мамину…

Очень долго можно стоять в предсмертной оторопи, пережигая в себе тонкую тоску по тающей на твоих глазах жизни, пока не выпадет первый снег и не укроет черную землю белым накрахмаленным покрывалом, пока бодрый морозец не освежит гортань и не пахнёт от овощных рядов детским запахом мандарин, а от ёлочных базаров — праздничным духом хвои, пока не замигают на лесных красавицах гирлянды радужных огоньков, а в небо не взовьются, разлетаясь цветными фонтанами, яркие вспышки салютов.

А там и Рождество и забвение тленного, облаченного в нетление воплощением на земле бессмертного Сына Божиего. А там и всеобъемлющая радость жизни, и жизни вечной, в совершенной красоте любви. Но, видимо, необходимо опуститься до самого каменного дна, чтобы потом взлететь на мощной волне в лазурные небеса и застыть на пенистом гребне, задыхаясь от счастья стремительного вознесения с земного дна в небесную высь.

Паломничество

Паломничество — это замечательный способ

познакомиться с самим собой,

это способ вспомнить себя настоящего.

(«Паломничество» Пауло Коэльо)

Конечно не всегда удавалось мне беспрепятственно блуждать по катакомбам внутреннего сознания. Иной раз окружающая действительность вторгалась извне и заставляла обратить на себя внимание. Итак, вынырнув из рождественских воспоминаний, я оказался в древней столице Северо-Восточной Руси — в славном граде Владимире. Довез меня до окраины веселый молодой человек на стареньком «москвиче», он сильно припадал на «о» и буквально требовал, чтобы я ОбязательнО пОсетил истОрические памятники его рОдного гОрОда.

И вот по проспекту Ленина — куда же без него! — по улице Дворянской — строго параллельной улице тов. Дзержинского — вышел я к сооружению, напоминающему богатыря на огромных широко расставленных ножищах, в белых одеждах и в золотом шлеме — Золотые Ворота. Раньше такого рода памятники строили во всех крупных христианских городах мира в память о въезде Спасителя в Иерусалим через одноименные городские ворота.

Белый цвет памятника и название сразу напомнили о Борисе, покойном брате. Это он, сияя белым костюмом, любил на прогулке со мной напевать песню из репертуара легендарного квартета «Golden Gate» («Золотые Ворота») — «Down by the Riverside»:

I’m gonna lay down my burden,

Down by the riverside,

Down by the riverside,

Down by the riverside

I’m gonna lay down my burden,

Down by the riverside,

I’m gonna study war no more

Боря начинал приглушенным баритоном: «яйм гона лэй даун май бёрден» — далее вступал дребезжащим фальцетом я: «даун бай зэ риверсайт» — три раза; и припев: «айм гона стэди уар ноумор, ноумор, ноумор…» — мы вместе, раз десять, с негритянским спиричуэлс-подвыванием. Увлекшись совместным вокалом, мы начинали пританцовывать на ходу, размахивать руками и закатывать очи к небу. Мирные граждане, бредущие по улице с работы домой, — кто разбегались от «фулиханов» в разные стороны, а кто — их всегда было гораздо меньше — приветственно улыбались и даже подпевали — эта песня едва ли не первой пробила «железный занавес». Ее выпустили на пластинках, но купить их было невозможно, поэтому песню записывали, перезаписывали на магнитофонах с каждым разом добавляя дозу свистящего шума, заглушавшего слова и музыку.