Сестренка

Мы с мамой и Иришкой послушно начинаем накрывать на стол в гостиной. Понимаю: уже скоро. Птица волнения вновь отбивает костлявыми крыльями мои ребра. Я стараюсь правильно дышать. Говорю себе — скоро все закончится.

* * *

Когда я была маленькой, иногда спрашивала у мамы про ад. Мама говорила, что там нет огромного пожарища и брызжущих горячим маслом сковородок.

— Человеку в аду очень одиноко, потому что он навсегда оставлен Богом. Там нет ничего, что ему дорого, что его радует.

— И мамы нет? И папы? И Юры? — уточняла я.

— Никого нет. Ад — когда вокруг мрак и тоска. Надо совершать хорошие поступки, чтобы не оказаться там.

И вот, спустя много лет, я сказала своим близким: я жила в аду. Мы жили в аду. И я не уверена, что мой ад когда-нибудь закончится.

Не знаю, стало ли мне легче, когда я произнесла эти слова, но насильник окончательно превратился в героя фильма.

Всего несколько кадров: он закричал что-то не своим, каким-то сухим голосом. Представляю, как его язык с трудом отлипал от неба. Было темно, по злому лицу скакали тени елочных фонариков, но я отчетливо видела и гримасу страха. Юра быстро исчез, подхватив жену и дочку.

Остальные сгорбились, будто втроем держали на своих плечах потолок. Я не услышала от них почти ничего.

Выпила стакан коньяка и ушла из квартиры-покойницы, пообещав себе, что навсегда.

Тело, которое в предвкушении разоблачения зла источало энергию, теперь снова оказалось парализованным. Кажется, если бы в новогоднюю ночь мне вспороли живот или столкнули под поезд, я не ощутила бы боли.

Я так и сказала маме, когда та приехала умолять о поездке к старцу. И — согласилась.

* * *

Я отвечала не на все мамины звонки. Но однажды она звонила особенно настойчиво.

— Папа сошел с ума.

— Что?

— Ну, вот так. Дядя Валик приходил, сказал, поздний дебют шизофрении. Таблетки прописал. Пока эффекта нет. Ну, он только начал пить. Что делать, ума не приложу.

— Мамочка, может, больница? Ну, я имею в виду, может у дяди Валика есть знакомства, и его не в самую плохую определят… Помогут.

Мама плачет:

— Да какая больница! Надо к батюшке Науму ехать, а он не хочет.

— Все ясно. Опять ты за свое.

— Ну, хоть ты съезди со мной! Он нам поможет.

— Я и раньше гуглила про твоего старца. Сейчас снова почитала. Он же всякую чушь несет.

— Чушь? К нему со всей России и из других стран едут. Два раза мне к нему удалось попасть — какие он правильные советы дал. И какое чудо у нас по молитвам батюшки произошло, сама знаешь! Может, если бы ты с ним посоветовалась до того, как решилась все это рассказать, с папой бы все было нормально и Юра бы не пропал. А теперь Иришка с Анютой совсем одни. Что с отцом будет, я не знаю…

— Зачем ты это говоришь?

Я почувствовала, как хлипкие канатики, на которых держалась моя любовь к маме, оборвались.

Она начала оправдываться:

— Я не обвиняю тебя, доченька. Но надо же думать наперед…

Я бросаю трубку, уверенная, что ни к какому старцу не поеду.

* * *

Я, может, потому и согласилась сесть в гарцующий поезд — чтобы увидеть маму в приподнятом настроении. Алиса говорит, что, судя по моим рассказам, вся жизнь мамы прошла в фоновой депрессии. И редкие моменты ее радости делали меня счастливой.

Но сегодня я в смятении, хоть она и довольна, что я вместе с ней еду в Лавру. Кажется, внутри мамы — чудно́й коктейль из жалости и осуждения.

— Ты не похожа на жертву, — говорит она в какой-то момент.

Я удивилась, что услышала это только сейчас.

Впрочем, то же самое на следующий день сказал и старец. Даже на православных сайтах о нем писали как о неоднозначном персонаже. Из кельи Наума можно было порой услышать обрывки бесед с женщинами: «Сосешь?», «В жопу даешь?», «Желала ли совокупиться с собакой?».

— Значит, ты переспала с братом? Трусы-то на тебе есть вообще?

— Не переспала, а изнасиловал. Я — жертва, понимаете?

— Ха, жертва! Ты посмотри на себя! У тебя и в 13 лет такие сиськи были? Трусы-то есть?

— Есть.

Он надел очки и обошел меня кругом.

— Странно, не видать их через платье. Ну что, с таксистами, наверное, блудишь?

— Я могу идти?

— Иди. Господь с тобой. Причащаться не благословляю.

А как будто я собиралась.

Маму порадовать благополучной беседой с ее кумиром не вышло.

* * *

Открыла дверь своим ключом, а ведь недавно думала: зачем он мне? Отец прятался где-то в матке квартиры-мертвячки.

— Папа! Ты дома?

Увидев меня, он пошатнулся и схватился за книжку по домоводству.

— Ты не бойся! Они перестанут! С ними свяжутся, откуда надо, и они не будут больше писать обо мне гадости, — запричитал он.

Я выбегаю из квартиры. Кажется, уже в ту же секунду оказываюсь в ближайшем магазине и хватаю бутылку первого попавшегося алкоголя. Им оказывается шампанское. Я возлагаю на него большие надежды, но они оказываются тщетными.

Вечером Алиса берет с меня обещание и об этом поговорить с Натальей Петровной. Молчу о том, что устала все бесконечно проговаривать. Хочется просто сбежать.

Она спит, а я гуглю: «учеба в Восточной Европе».

* * *