Сестрины колокола

Когда была опорожнена еще одна бутылка «Доброго» пива, Швейгорд позвонил старшей горничной и попросил подать кофе. Потом Герхард отправился к себе, держа в руках раскачивающуюся масляную лампу. Вечером подморозило, и Швейгорд одолжил Герхарду трость, чтобы тот не поскользнулся. Герхард согнулся, изображая дряхлого старика, и Швейгорд рассмеялся.

Но в глубине души Герхард не мог до конца разобраться в настрое пастора, вручившего ему также ключ от церкви – здоровенную железяку, затертую до блеска и весившую как револьвер. И таким же веским тоном пастор наказал Герхарду во время похорон держаться от церкви подальше. Возражение Герхарда, что вообще-то это его обязанность – рисовать церковь, пробило брешь в поверхностном слое, которым Кай Швейгорд был обращен к внешнему миру. Под ним проступили присущие ему резкость и непримиримость, а уж их никакая латунь не возьмет.

Однажды принесли волка

– Тута пришли с этими самыми, как их, с когтями и шкурами, и денег просют.

В дверях возникла старшая горничная Брессум. Кай Швейгорд закончил фразу и поднял на нее глаза. «С этими самыми». Это выраженьице раздражало его больше всего. Почему нельзя просто называть вещи своими именами. Обязательно как-то со стороны, исподволь. «Не было в лавке этого самого, как его у вас по-благородному называют, солодового шоколаду». «Посыпать ли господину пастору кашу этой самой, как ее, корицей?»

– Я прекрасно знаю, что они должны были прийти, – сказал Кай Швейгорд, чувствуя, что начинает болеть голова. – Попроси их подождать до двенадцати часов.

– Нету у их этих самых, часов.

– И что? В коридоре стоят напольные часы – а, да ладно. Кто там первый?

– А не старшой брат Эвенсена, что арендует у Линдвика, а следующий. Его вроде Коре кличут, не припомню. А нет, Карстен.

– Ладно, ладно. В общем, пусть подождет.

Пастор пересчитал деньги, хранившиеся в серой жестяной коробке. На столе стояли прислоненные к чернильнице карманные часы. Как ему всегда не хотелось встречаться с деревенскими охотниками! Он один против них. Эти косые взгляды. Эти неискренние улыбки.

Повадки карточных шулеров. Запах пота и леса. Сегодня всего этого много будет. Из-за смены погоды на горных тропах образовался наст, и Швейгорд знал, что местные, достав капканы и ловушки, один за другим отправились на охоту.

Теперь он уже лучше разбирался в обоснованности их запросов, но только Астрид умела полностью развеять его сомнения. Только она могла решительно заявить, что это шкура не росомахи, а черной овцы. Только она умела, фыркнув, опознать когти петуха.

Взяв в руку карандаш, пастор составил список дел на неделю. Вышло две страницы.

Еще одна женщина у них в селе умерла в родах. Ее похоронили час назад; гроб провожали муж и девять детишек. Трое из них были обуты в слишком большие башмаки, явно чужие. На отце, лесорубе, лица не было. Зимой он дома почти не бывал, летом пропадал на сплаве. Теперь старшей дочери надо будет заниматься младшими. О школе ей придется забыть, подумал Швейгорд.

Сельская повитуха по прозвищу Фрамстадская Бабка была и опытной, и умелой, но женщинам в возрасте рожать тяжело. Недавно Швейгорд с доктором обсуждали проблемы здравоохранения; речь зашла о родовспоможении, и пастор даже забыл допить свой кофе. Доктор рассказал, что если уж что пойдет не так, то ничего хорошего не жди и что господин Блауманн, окружной врач, практиковавший в соседнем селе, как-то даже оперировал женщину и вынул младенца через живот.

– Иначе было никак, – сказал доктор, – у нее нежные части срослись после предыдущей беременности.

Он пояснил, что женщины, которым вот так вскрывают животы, умирают, но, к всеобщему удивлению, эта мать выжила. Двадцать шесть дней еще прожила, а умерла, когда попробовала подняться, – очевидно, из-за пролежней или тромба.

– В Норвегии никто еще столько не жил после подобной операции, – сказал доктор. – Это совсем недалеко отсюда, в Эйере. В 1856 году. Она и молодая еще была, до тридцати далеко. Это все помнят. Блауманн тоже. Он больше никогда таких операций не делал.

Швейгорд уехал домой в задумчивости. На следующий день он отложил «Моргенбладет» в сторону, спрашивая себя, не с другой ли планеты берутся статьи о других странах. Телеграф, железная дорога, ежедневная доставка почты, прививка от оспы… Скоро, наверное, и рожать будет легче. И здесь, в Норвегии, жить станет легче. Но когда? Вновь и вновь его посещала мысль, что здесь, в Бутангене, он постоянно имеет дело с упорно не желающими уходить пережитками прошлого. Из Европы долетали известия о новых общественных настроениях, разумных веяниях, а в его распоряжении для борьбы с холодом и нуждой, туберкулезом и недоеданием, темнотой и неверием была только кафедра да тощая касса вспомоществования бедным.