Сестрины колокола

Сабинка, игривая и беззаботная. Смех, жаркие объятия в постели. Груди, касающиеся его лица. Баварское пиво и Академия художеств.

Он зажег сальную свечку и пробрался к ночной вазе. Вернувшись в постель, обнаружил, что проснулся желудок. Герхард натянул пальто, по утреннему холоду пробрался к уборной во дворе. От непривычной пищи он не узнавал запаха собственных экскрементов, будто в туалете перед ним побывал кто-то другой; ему претила подобная вынужденная близость. Он и раньше задумывался о том, почему запах отходов его собственной жизнедеятельности – пота, экскрементов, кишечных газов – кажется ему интригующим и уж во всяком случае не противным, по крайней мере поначалу, в то время как чужие запахи всегда отвратительны и заставляют отпрянуть. Должно быть, люди таким образом метят свою территорию, думал он. Пахучий след примитивного прошлого, тех времен, пока Бог еще не решил, сделать ли самым развитым видом человекообезьян или гиеновидных собак. Люди, обладатели чувствительных носов, могли ставить пахучие метки в качестве знака: это мое, а все остальное – вражья вонь. Но поделиться этими мыслями с кем-нибудь еще Шёнауэр не решался. А теперь и его собственный запах казался ему чужим.

Он вышел из уборной и остановился перед домиком, не заходя внутрь.

– Просто темно, – пробормотал он. – Просто темно. Скоро на меня прольется дневной свет и вдохнет в меня новые силы. Герр Ширтц в 1840 году справился, и я справлюсь.

Но надежда похожа на яйцо. Кажется, вот-вот встанет во весь рост, ан нет – тут же опрокинется набок.

Занимался день. Шёнауэр оделся и пошел к церкви. Больше никого было не видать; отчетливо слышалось лишь похрустывание его шагов по мерзлой траве.

Последние дни он довольствовался тем, что делал наброски церкви издали, а потом уходил в свой домик и там доводил их до ума. Герхард понял, что этим рисункам суждено остаться никудышными. Он мог часами сидеть и подправлять их, но вид жалких набросков вызывал у него просто физическую боль в подреберье, пальцы отказывались держать карандаш, нервы были на взводе, всякое желание работать пропадало. Здесь не было ничего, что всю жизнь помогало ему справляться с трудностями; ему уже не верилось, что у него вообще имелись какие-то способности. Что-то тяжелое, мощное, какая-то неведомая сила давила на него под этими нависающими скалами на краю леса.

Ужины с пастором превратились в недолгие и немногословные встречи, иногда оживляемые взвизгом ножа по фарфору. Вчера пастор показал Герхарду истрепанную книгу, в которой значилось, что дверь заменили в 1844 году, а портал, вероятно, сожгли.

Открыв замок, Шёнауэр вошел в церковь и почувствовал, как затрепетали ноздри от запаха смолы, пыли и плесени. Крохотные оконца под потолком чуть посветлели в лучах утреннего солнца, но все равно было слишком темно, чтобы рисовать. Взгляд проникал едва до половины помещения.

«Никогда мне не понять, как же эта церковь построена, – подумал он. – Она вся будто срослась воедино, а потом ее пропитали тайным составом, полностью скрывающим следы строительных приемов и способов обработки: ни единого паза или сочленения, выдавших бы идею, лежащую в основе».

Высоко над головой Герхард едва различал уложенные крест-накрест прогоны, все эти балки, встречающиеся под определенным углом и загадывающие загадку о том, что на чем покоится и какой вес удерживает.

Он зашел в ризницу и остановился у окна. Оконные рамы растрескались, на красочных узорах образовались потеки от просачивающейся в щели воды. У себя в Дрездене он думал, что всего-то и надо будет внимательно всмотреться, понять, как устроена церковь, а потом сделать рисунки и рабочие чертежи.

Теперь же он видел, что эта церковь строилась не по чертежам. Ее возводили на глаз, применяя ручной труд. Скорее топором, а не столярным инструментом. Соединяли окоренные бревна при помощи давно забытых умений. Ни следа работы пилой – только тесак, долото и острый нож. Даже пол выложен выровненными досками из колотых клиньями бревен. В носу щекотало от сильного запаха смолы. В здешних церквях благовония не курили. Более чем достаточно было смолы, этого норвежского благовония.

Считайте себя спасителем, студент Шёнауэр.

Он покачал головой. Он ощущал себя скорее не спасителем, а осквернителем гробниц. Преисполненный жажды утешения, приятия, Герхард посмотрел на запрестольный образ, которому тоже предстояло отправиться в Дрезден. Но нет, ничего. Далеко впереди, едва различимый в бледных лучах света, висел Христос, серовато-желтый, как состаренная кость. Спаситель безмолвствовал, глядя поверх Шёнауэра.

«Я не справлюсь, – сказал себе Герхард. – Тут никто не справится. Если церковь разобрать, ее цельность будет утрачена навеки. Я не способен охватить умом все то, что здесь есть. Однако самое главное, ее глубинная сущность, сгинет, когда ее разберут».