Сестрины колокола

Еще один страх дал знать о себе. Страх первого дня в этом месте, когда он услышал церковные колокола. Теперь он был уверен, что они невзлюбили его. Они витали где-то высоко над ним, они жили там, в воздухе, на свободе, в покойном равновесии. Всегда настороже, чутко улавливая любое движение внизу. Нужно бы ему подняться наверх, посмотреть, где они висят, но он боялся задеть колокольную веревку: один неверный шаг, и они отзовутся грозным гулом.

Герхарда еще долго терзали мысли об осквернении святыни. Но внутри церкви царил ночной холод. Шёнауэр пошел и широко распахнул боковую дверь. Внутрь хлынул свет и по-утреннему свежий воздух, но в самые дальние уголки они все равно не проникали.

Наверняка придется ждать еще не меньше часа, прежде чем можно будет приступить к рисованию. По скрипучим деревянным плахам он двинулся в глубь церкви, в густую непроницаемую тьму.

Ему вдруг показалось, что он слышит голоса строителей церкви; он прикрыл глаза, пытаясь представить этих людей. В сумрачной дымке угадывались очертания существ, принадлежавших иному времени. Склонившись над бревнами, эти мастера забытых ремесел топором и ножом строгали и рубили, не зная ни часов, ни календаря; световой день диктовал, сколько времени можно работать. Они неспешно, без всяких дипломов и званий, нарабатывали себе память и славу. Об их опыте свидетельствовали шрамы на кожаных фартуках.

Здесь все дышало тем величием, которое невозможно втиснуть в рамки обязательных программ Академии художеств в Дрездене. Под сводами парило нечто, чего не разбавить воздухом, не разъять на очевидные составные части: незримая душа благоуханного освященного дерева, призрачные испарения, столетиями курившиеся над бременем забот и проблесками надежд. Складывающиеся из чаяний сотен давно почивших людей, надежд столь отчаянных, что в свое время они оказались невыносимыми, но высвободились после смерти и собрались здесь, чтобы витать высоко под сводами.

Тут прямоугольник света, падавшего из боковой двери, пересекла какая-то тень. Легким шагом приближалась едва видимая фигура – нечто, сотканное из темноты в непроглядной мгле; слегка поскрипывали плахи пола.

Фигура ненадолго остановилась, наверное, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку; тихо прошла, словно проплыв, по центральному проходу и уселась на скамью у самой стены.

Мидтстрандская невеста

– Какая красота, – прозвучал мужской голос.

Эти слова гулко отозвались в пустом пространстве храма; Астрид осмотрелась, но никого не увидела. И тут в едва освещенном пространстве между скамьями появился немец, тот самый художник, державший в руках альбом для рисования. На каком-то странном, деревянном датском языке он попросил извинить его, если помешал, и задал вопрос, которого она не разобрала, так что ему пришлось повторить:

– Вы пришли помолиться?

– Нет. Я просто сидела.

– У нас обычно приходят в церковь молиться. Часто на рассвете после беспокойной ночи.

Ей нечего было ответить. Черты его лица в темноте было не различить. Он оглядывался по сторонам с таким видом, будто ожидал кого-то другого.

Так они и сидели в постепенно светлеющей церкви. Он принялся рисовать, сосредоточенно склонившись над бумагой. Внезапно он вырвал из альбома листок, скомкал его и бросил в проход.

– Невозможно! – сказал он.

– Что невозможно?

Он не притворялся, а вправду вскипел. Пройдя мимо него боком, чтобы не оказаться к нему спиной, Астрид приподняла рукой подол юбки, присела и подобрала скомканную бумажку.

Никогда не видала она рисунка чудеснее. Кафедра и запрестольный образ. За много лет она свыклась с их привычным видом, но так никогда их не воспринимала. Он передал рисунку свое понимание того, что видел, и в нем сквозило доверие, заключавшее в себе частицу ее собственного взгляда на прошлое: время не только точит, оно облагораживает.

Он перестал рисовать. Смешался. Она спросила, почему он не может рисовать все так, как оно выглядит, и он ответил, что должен уметь нарисовать и то, что не видимо глазом. Она сразу поняла, что он хотел сказать. Ей хотелось бы подольше посмотреть, как он работает, но у него, видимо, пропало настроение.

«Астрид! – сказала она себе. – Это же человек, который заберет наши колокола! Саму церковь заберет!»

Так и она поднимала с земли красивый камешек. «Я для него, – подумала она, – как муравей под таким камешком».

Немец прошел мимо нее к паперти, и она поднялась, собираясь уйти.

– Это трагишно, – услышала она его слова.

Он стоял перед дверью на паперть.

– Что «это»? – спросила она.

Он встал на то место, где кланялась Клара, и сказал:

– Дверь никуда не годится. Слишком большая! Ни декора! Ни портала! Пропали, уничтожены!

Астрид осенило: входя, Клара не кланялась. Она наклонялась, словно готовясь пройти в низкую старую дверь, как привыкла делать смолоду.

– Дверь – это не так важно, – пояснил он. – А вот декор по периметру… То, что не пускало силы зла в церковь!

– А чего там такое было? – спросила она.

Немец снова схватил свой альбом, и вскоре из-под его карандаша побежал красивый рисунок.