Сестрины колокола

Астрид оглянулась. Провела рукой по колокольной веревке, и ей привиделось, что в светло-серую коноплю вплетены рыжеватые волоски. Значит, она где-то рядом. Да, в ней недостаточно жизни, чтобы показаться, чтобы открылись глаза, шевельнулись губы, но она присутствует здесь душой, следит за происходящим и размышляет об этом.

Астрид присела на корточки, чтобы отцепить язык колокола. Чувство было такое, что она высыпает порох из ружья. Подняла руки к своду колокола, но тут же опустила. Еще раз спросила себя, вправе ли она лишить колокол способности звонить.

И все-таки она решилась. Задрала руки кверху и почувствовала, как ладони прикоснулись к холодному металлу. Вскоре язык, тяжелый и холодный, как гиря безмена, всем своим весом лег в ее руки. Он был подвешен на металлической штанге с изогнутым крюком на конце. Астрид приподняла язык и сняла с крюка, но нечаянно задела им о стенку колокола. В воздухе поплыл низкий гул. Постепенно меняя тональность, звук стих, и она подумала, что если бы он был видим, то походил бы на капающую в воду кровь.

Астрид спустила язык вниз. Штанга колебалась из стороны в сторону, будто она держала в руках молот тяжелым концом кверху. Однако Астрид все же удалось извлечь ее, не поцарапав колокол. Она положила штангу на пол и тяжело выдохнула.

Налетел порыв ветра, и ее закачало. Здесь, наверху, даже самый ничтожный толчок обретал многократную увеличенную силу; перекрестья каркаса шептали при каждом дуновении.

Астрид отерла пот с ладоней, отсоединила язык второго колокола и уложила его так, чтобы было понятно, от какого он колокола. Потом раскатала парусину, привязала ее одним углом к крюку на верхушке Халфрид и попробовала обмотать колокол свободным концом полотнища. При этом Астрид придерживала его за край и старалась не совершать резких движений, поскольку иначе колокол начинал мелко вибрировать. Однако когда Астрид дотянула ткань до половины, парусина соскользнула, открыв надпись «Астрид». Девушке все же удалось обернуть колокол, прикрыв собственное имя, и она подумала, что вряд ли кто-нибудь в целом мире совершал подобное и что она даже врагу не пожелала бы такого.

«Как все быстро меняется»

Кая Швейгорда замучила бессонница. Лето было в разгаре, а ему мерещилось, будто постель овевают ледяные вихри. Воздух налетал порывами, словно какое-то высоченное ледяное создание махало крыльями. Шерстяное одеяло стало казаться неприятно грубым; кожу раздражали жесткие волоски, тоненькие и пронырливые, как лапки насекомых.

Кай спустился на первый этаж, не накинув поверх ночной одежды даже пиджака. Он отворил дверь в яблоневый сад, желая посмотреть, какая погода. Нигде в доме не горел свет, и всюду царила непроницаемая темень – как внутри, так и снаружи. Швейгорд понял, что вышел за порог, только ощутив прохладу.

Яблони отцвели. Он прошел между ними и встал лицом к кладбищу – церкви не было. На земле валялись оставшиеся на ее месте обломки. Все монетки и другие диковины, найденные под полом, он сложил в шкатулку, которую хранил в кабинете. Звонарь по наитию полез пальцами в ямы, оставшиеся на месте столбов, и нашел там маленькие пластины золотистого металла. Их очистили от земли, и оказалось, что на них вычеканены языческие изображения: занесший руку воин в шлеме, свадьба великана и человека.

Швейгорд сообразил, что тут с незапамятных времен поклонялись богам. Здесь располагалось место жертвоприношений, капище может быть. Возможно, чтобы освободить место для мачтовой церкви, снесли языческий алтарь и положили под столбы эти пластины, так что колонны храма новой христианской веры покоились на скандинавских древностях. Или это сделали, чтобы церковь не выпускала прежнюю веру на поверхность?

Не важно. Семьсот лет назад пастор, должно быть, говорил то же самое. «Мы не можем возвести новый храм на худшем месте, чем то, где стоит старый. Сносите!»

Ида Калмейер написала Каю в письме, что «понимает». Письмо было столь же немногословным, как и то, в котором она соглашалась на помолвку. «Ну что ж, – подумал он. – Вернись-ка ты к своему служению, Кай Швейгорд. Дел невпроворот. С любовью или без любви».

В глубине дома скрипнула дверь в комнату старшей горничной, потом из кухни приглушенно донеслись привычные звуки.

– Горничная Брессум!

– Чё пастор пожелают в такую рань?

– Пожелают хорошую тарелку бекона с яйцом и жареной картошки.

– Ясно. Немец уехал, будете теперь изрядно кушать.

– Немец тут абсолютно ни при чем. И кстати, на будущее: кофе заваривайте покрепче. Две горсти бросайте.

– Две горсти на один кофейник?

– А конюху передайте, чтобы к девяти запряг мне двойку и чтоб возница меня ждал. Отправляюсь к господину Гильдеволлену.

* * *