Сестрины колокола

Церковные скамьи выносили, складывая в штабеля, а потом грузили на повозки, и Герхард Шёнауэр тщательно заносил каждую возку в журнал, чтобы в дальнейшем разместить вещи на положенных местах.

После долгого рабочего дня церковь странно опустела и выглядела голой. Каждый шаг отдавался громким, казавшимся чужим эхом. Ковер из Хекне не нашли.

Швейгорд кивнул:

– Ладно. Колокола заберете завтра утром. Осторожно спустите их и поставьте в сарае внизу, рядом с новыми, которые там уже стоят.

* * *

Но в селе поднялось беспокойство. Пока не отвезли в сарай церковные скамьи, люди как-то не осознавали значения происходящего. Похоже было на обычный переезд, и мало кто представлял, каким хлипким и аскетичным строением заменят их церковь. Люди не расспрашивали об этом, зная, что протестовать негоже да никто и слушать не будет. Никому не приходило в голову, что церковные скамьи могут не установить в новом здании, ведь на дверцах были указаны фамилии местных родов. И вот теперь скамьи перемещают в сарай, откуда их потом увезут насовсем. Одну за другой выносили скамьи, на которых читались гордые имена тех, кто на них сиживал: Флюэн, Хинн, Йелле, Хильстад, Румсос. Беспокойство переросло в ропот. Почему-то люди были уверены, что скамьи поставят в новой церкви. А все, что не было снесено в пасторскую усадьбу, означало границу между живым и мертвым.

Из-за этого Герхард Шёнауэр все чаще чувствовал на себе неприязненные взгляды местных жителей. Начать разборку церкви собирались на следующий день, и в воздухе витало напряжение, как перед казнью. В единственном чужаке, немце, видели то палача, то приговоренного к смерти.

Астрид Хекне подобные мысли тоже не оставляли. Она вместе с Эмортом и Олине стояла с краю в группке наблюдающих за происходящим и ощутила тень сомнения, заметив Кая Швейгорда с Герхардом Шёнауэром. Они вместе показались из-за церкви, жестикулируя, кивая и не замечая доносившегося из-за ограды ропота.

Астрид тоже хаживала с ними рядом, шепталась с ними, встречалась с ними.

Эти люди дышали, чувствовали, жили.

Но эти люди увозили, ломали и вообще нарушали сложившийся порядок. Это они разбирали церкви и торговали церковными колоколами. В сапогах с высокими голенищами они проходили мимо стен церкви, в которой молились все поколения бутангенских родов, эти двое словно проходили рядом с оленем, которого нужно было загнать в западню и убить, поставив на колени. Они строили планы, исполняли запланированное, и этот холодок в них, холодок, необходимый, чтобы осуществить все это, веявший от них холодок – вот это и было для нее невыносимо, потому что он отзывался болью в ее лишенной целостности душе, и каждый из них как ножом пронзал ее душу, разрывая ее на части.

Под парусиной ее собственное имя

– Все, что нужно, будет лежать на скамье, – сказал ей Герхард. – Рулон парусины и бухта веревки. Я оставлю дверь в ризницу открытой.

Строители собрали инструмент. Эморт сказал, что сегодня больше не поработаешь – ничего не видно. Олине понадобилось отлучиться в лес справить малую нужду. Астрид сказала им, что хочет в последний раз прогуляться вокруг церкви, и они ушли. Она смотрела им вслед, гадая, не заметил ли Эморт странности в ее поведении.

Люди нескончаемым потоком шли проститься с церковью, кто парами, кто группами, а кто и поодиночке. Астрид знала всех по именам и могла примерно представить, о чем они думают. Постепенно она отстала от всех и, когда оказалась одна у торцевой стены, юркнула в дверь ризницы.

Постояла несколько минут в опустевшей, голой церкви, впитывая в себя отголоски пережитого здесь покоя, праздников и торжеств – всего, что было. Она думала о несчетных прихожанах, сиживавших здесь, – об Эйрике Хекне и обо всех в их роду до него, обо всех тех, чьи имена забылись. Сестры Хекне тоже приходили сюда, наклоняясь в дверях. Каждый житель Бутангена оставил здесь частицу души, и ей казалось, что эти частицы терпеливо собрал кто-то незнакомый, кто все еще находился здесь, внутри, и кто преобразил все вздохи и весь шепот, всю тоску и все счастье прихожан в прозрачную дымку пыли, игравшую сейчас в лучах света из высоких окошек.

Это вынудило Астрид задуматься: возможно ли переместить церковь в Дрезден? А переместить в Дрезден бутангенскую девушку?

«Но я дала ему слово, значит, так тому и быть».

Она зажала рулон парусины под мышкой и пробралась наверх по скрипучим ступеням, мимо темных углов, пахнущих ветхостью, хватаясь за деревянные перила, от которых исходил запах застарелого пота. Ее ладони тоже пахли потом. И вот она уже на колокольне: осторожно раздвигает ставни, чтобы впустить вечерний свет.

Сестрины колокола ждали ее.

Два темных купола, две веревки, прикрепленные к перекладине сверху колоколов, канаты, уходящие в люк, в бесконечное пространство церкви. Серебряная бронза, готовая воспринять малейшее колебание воздуха.

Астрид глубоко вдохнула.

– Не звоните, – тихо бормотала она. – Смилостивитесь надо мной, не звоните, не шумите.