Сестромам. О тех, кто будет маяться

Ваня снова выучивался ходить, думать, говорить. Миша намешивал для него задачи, общался с ним на общелекарском чудном языке. С остальными внук вымалчивался. Лучшел не по дням, а по часам, худел, глаза лучились, получил получку. Ольга-оленька-оленёнок билась от непонимания и, на всякий случай, злости. Куда?! – На работу! Бабушка с внуком уходили вместе, а возвращались порознь. Ангелина Ивановна – гораздо позже. Ошарашенный радостью от всего этого Саша решил выкарабкаться и искать работу. Пока он только икал на кухне – хороший парень, оказывается, получился. Дина тоже так подумала, как увидела Ваню играющим с её Ваней. Внук Ангелины Ивановны тоже любил динозавров и пришёл поиграть под Динин стол. Вани походили друг на друга, как родственники, – пухлые, свекломордые и соломенноголовые. Мадонна-одиночка пригласила Ваню-большего на обед в однушку наверх. Вернулся похудевший – будто обед мимо – и перезагруженный. Ваня на два года Дины старше. Миша напевал эротично-эстрадное, Костя сочинял современно-любовное. Ангелина Ивановна бабушкой ничего не замечала. Через одиннадцать дней Ваня переехал собственную мать переездом к Дине. К женщине с ребёнком! – Ольга. Как и я. – Саша.

Костя – бросит курить, Костя – расплетётся, Костя – сделает ремонт, Костя – перестанет клептоманить-гуманистить, Костя – и вовсе выбросит браслет человеческих тяжестей. Если только она – живёт с ним с сегодня. Не могу. – Почему?! – Так нельзя. – Да почему?! – Не могу просто взять и уйти! – Тебе уже тридцать! У тебя может быть отрезанно-ломотная от матери жизнь! Переезжай! – Нет! – Это почему?! – Потому что так совсем не круто… Костя научил Ангелину Ивановну курить, актуально разговаривать (не хотел), носить джинсы, делать лимонад, португальским словам и всякой небесно-телесной-магии…

Ангелина Ивановна вернулась вечером в трёхчастную без Ольги. Та у подруги на пятидесяти пяти с несвежим тортом. Саша – поздороваться с тёщей – поднял целую голову водки от дивана и вдруг увидал высокую молодуху со значительной грудью за футболкой и в прямой юбке чуть выше острых коленок. Зять испытал полузабытое электричество, поднялся и пошёл за Ангелиной Ивановной. Ни сном ни духом – она снимала юбку на своей доске. Саша-шут, дочкин муж, не отец внуку её – сжал Ангелину Ивановну в лапах и принялся лезть на неё, как на дерево. И старухой крепка, молодухой того сильнее – отбивалась что есть сил от зятя, который хотел взять силой. Не кричала – помнила о соседях. Саша разорвал футболку на грудях и притянул к себе всю Ангелину Ивановну. Вдруг страшный вой накрыл трёхчастную вместе с многими соседствующими двухчастными, одночастными и такими же трёхчастными. Человеческое чудище прыгнуло к ним, оттолкнуло потрёпанного шута, набросилось на Ангелину Ивановну и повалило её на ковёр. Трепало, царапало, душило её и прикончило бы точно, если бы Ольгу не оттащил сзади остывший Саша. Мать твоя – мать твою! – Без тебя знаю!

Дочка сидела на кухне и растирала слёзы по морщинам. Саша нашёл стакан посреди посудной свалки и налил жене воды из чайника. Ангелина Ивановна взяла одёжную горстку и ушла из трёхчастной к Косте. Утром, когда Ольга заснула, протрезвевший от четырнадцати чумных лет Саша собрал вещи и омолодившийся-радостный вышел навсегда вон.

Последняя

Ангелина Ивановна счастья натерпелась. Знаем-знаем, чуем-чуем, как жить нюхами, трогами, душами друг друга. Как искать себя во втором теле и понимать там своё продолжение. Как вместе мыться, выносить мусор, чистить зубы одной щёткой, думать одну важную или пустячную мысль на двоих. Как за недели обратиться в друг-друга-близнецов, не различать себя и второго в зеркале. Счастье, равного которому Ангелина Ивановна не знала все свои предыдущие восемьдесят. Косточка-косточка – из тебя меня сделали. Косточка-косточка – вся жизнь впереди.

Косточка матери – Ольге посреди горла. Дочка Ангелины Ивановны одна ходит-бродит по трёхчастной на пустых досках. Не естся, не спится, всё из рук валится. Ни Вани-ванюши-валенка, кладом в комнате запертого, ни Саши – вибрирующего электрическим шутом или валяющегося мятой проспиртованной тряпкой, ни матери-ангела – тихой работницы. Некого зацыкивать, некого сторожить, некого пилить, некого заставлять, наставлять. Не с кем счастьеборствовать. Злостью делиться не с кем. Ад ненужности, неуслышанности, неувиданности, безвластия. Безоглядное одиночество. На работе все – злые тени, даже в лицо скалятся. Ольга злее, им смешнее. Сын – не студент, не работник, студень застывший в своей форме-комнате. Муж – полнеющий, гуттаперчевый, лысеющий, туда-сюда скачущий. Мать – божий одуван. Сама – бесполый вандал самой себя. Теперь – все отпущены, упущены, переустроены. Одна она – одна, прежняя. Ходила-бродила Оля-оленька-оленёнок по квартире и хныкала, звала маму.