Ему хотелось только одного: вернуться к прежней жизни, к Гюставу, к работе, вернуться домой, поставить Малера и проснуться утром в воскресенье, как будто всего этого не было, а потом лежать в постели, дожидаясь, когда Гюстав проснется и прибежит к нему.
Выйдя с допроса, Мартен зашел в магазин купить молотого кофе, пакет минеральной воды, яблок и мандаринов, две пиццы, сыра у Ксавье и «Скубиду», любимых конфет Гюстава, потребление которых ему приходилось строго ограничивать. Переходя из отдела в отдел, оказавшись в гуще людей, ничего не знавших о том, что произошло, он вдруг подумал об Амбре-Амалии, все существование которой вертелось вокруг одного слова:
Потом Мартен направился к сыну в больницу. Гюстав дулся: он хотел вернуться домой, спать в своей постели, в своей комнате, со своими игрушками, он хотел видеть Шарлен… Но кроме этого, всё с ним было в порядке. Врачи настаивали, что его надо оставить под наблюдением до завтра: хотели убедиться, что у него нет, как они выразились, «психологических нарушений».
Сервас оставался с Гюставом, пока тот не заснул. Потом ненадолго вышел, чтобы доделать кое-какие дела. Ночь он намеревался провести в больнице.
Войдя в холл своего дома, проверил почтовый ящик. Там было полно корреспонденции, а между других писем и газет его дожидались два белых конверта, и он вздрогнул, прочитав адрес на первом:
Когда Сервас увидел печатку нотариуса, сердце у него забилось.
Сначала он вскрыл наружный конверт, быстро пробежав глазами короткое витиеватое послание, в котором нотариус мэтр Оливье извинялся в некотором роде от имени всех людей своей профессии за «манкирование своим профессиональным долгом».
Когда же Мартен распечатал внутренний конверт, которому была предпослана записка нотариуса, у него закололо сердце.
Письмо долго пропутешествовало во времени, прежде чем дошло до него. Забытое на донышке картонной коробке в шкафу у нотариуса, оно дожидалось, чтобы его прочли, почти тридцать лет. На нем выцветшими синими чернилами было написано всего одно слово:
Прошло почти тридцать лет, а почерк он узнал сразу. Горло у него сжалось, а сердце отчаянно забилось, когда Сервас вытащил из конверта сложенный вдвое листок и развернул его.
Он подошел к плафону в центре холла и достал очки. Прошло несколько секунд, и по щекам его покатились слезы. Ему не верилось, что такое возможно, что через тридцать лет он еще способен заплакать. Но слезы текли, и щеки быстро стали мокрыми. Поскольку вот что он прочел: