Сестры

– Ты не похож на художника. – Джейн легла рядом, но под защитой тента, отталкивающего обжигающие лучи. Она лежала на боку, разглядывая его, едва прикрытая небольшим кусочком ткани от Кристи Бринкли – все ее ослепительное тело было обнажено. Ее ангельская кожа уже приняла легкий медовый оттенок, и благодаря купальному костюму все ее великолепие было доступно взорам: округлые формы под крепкими плечами, слишком высокий вырез бикини обнажал твердые ягодицы и стройные, как у статуэтки, бедра.

В ответ Билли засмеялся:

– А что ты хочешь? Черный берет, смешные усы и выражение постоянной скорби на многострадальном лице?

– Ну, что-то вроде. Я хотела сказать, что ты выглядишь слишком умиротворенным. Тебе следовало бы быть более отрешенным, а не таким здоровяком. Художники вечно недоедают, не занимаются спортом, всегда бледные. Ты просто не имеешь права быть таким загорелым.

Билли улыбнулся своей обычной ленивой улыбкой. Девушка ему нравилась. Очень нравилась. Прошло всего три коротких дня с тех пор, как он извлек ее из ужасного заключения, но вот уже часть его безраздельно принадлежала этой чудесной девушке с умеющим прощать сердцем.

– Может быть, в Европе художники и таковы, но в Южной Калифорнии они все загорелые. Здесь все загорелые. Даже за ушами.

– За ушами? – хихикнула Джейн.

– Ну, это же так просто. Нужно откинуть верх у машины и удирать от солнца.

Он, приподнявшись, оперся на локоть и взглянул на нее, зная силу своего отлично сложенного торса: мощные плечи, мужественный, полированный маслом стальной живот.

Джейн увидела внезапную напряженность в его карих глазах, вызванную отнюдь не шутливой беседой, и поняла, что юноша сознает свою мужскую привлекательность и не устыдится щегольнуть своим атлетическим телом, чтобы добиться желаемого.

Три дня она видела, как он наблюдает за ней, но теперь ей хотелось лучше узнать его.

– Тебя по-настоящему захватывает твоя работа, да, Билли?

Взгляд у Билли стал отрешенно-задумчивым. Ему столько нужно было высказать, но никто пока не понимал его. Похоже, было не так просто выразить свои желания, свои намерения посвятить в свое искусство. Могут ли обычные слова описать чувства, отчаянные надежды, которые его обуревали?

Конечно, его родители знать не знали о подобных вещах. Они остались где-то там, позади, обиженные и оскорбленные, потому что он тщетно пытался объяснить им, что их мир – не его мир. Ему пришлось отбросить уютное одеяло семейного бизнеса, связанного с электричеством, и оставить удобный душный мирок маленького городка в Огайо, чтобы приехать в Калифорнию, в этот котел, где кипят и воспламеняются надежды и где убивают невинность.

И как только он попал сюда, он начал рисовать ее – роскошные голубые небеса, пурпурный туман пейзажа пустыни. Большой Пылающий Рай – двойник Ада, и грубая энергия его видения, неразбавленная претенциозность школы искусства, буквально взывала с его полотен и выплескивала обещания и надежды в энергичных мазках до тех пор, пока он с трудом, но выносил только ему ведомое напряжение. Дни и ночи сливались воедино, объятые одним сплошным мигом творчества. Он хотел бы жить так, чтобы удержать непрестанно вспыхивающий у него в голове образ прекрасного. Но у него не было ни денег, ни друзей, ни любовниц. И что того хуже – у него не было ни признания, ни положения художника. Тогда наконец он стал подозревать, что его особое видение мира – не что иное, как безумие.

Встревоженный, однажды ночью, с невесомой от голода головой, он забрел в какой-то бар и наткнулся там на велосипедиста, предложившего съездить на уик-энд в пустыню, немного развеяться, выпить пивка и выспаться под звездами.

Джули Беннет поймала его на дороге в Палм-Каньон, как кролика в проволочную клетку. А он поймал ее. Это было всего каких-то семь месяцев назад, и тогдашний их разговор помнился ему так ясно, как ясно было сегодняшнее небо Палм-Спрингс.

Она остановила снежно-белый «Мазерати» около его потрепанного старенького «Харли» и все время, пока говорила, неотрывно смотрела на него.

– Как тебя зовут? – спросила она. Пока она говорила, ее глаза раздевали его: расстегнули пуговицы грязных джинсов пятьсот первой модели и стащили прочь отвратительные, давно не стиранные трусы. Они скинули запачканную майку, сбросили высокие ботинки и принялись свободно шарить по обнаженному под ее взглядом телу. Затем ее глаза жадно добрались до самых потайных мест и принялись оценивающе щупать, осматривать и измерять его, как кусок вырезки в лавке мясника.

– Билли Бингэм, – ответил он, оглядывая в свою очередь почти миловидные, хотя и тяжеловесные черты, львиную гриву волос, тугие накачанные груди, мясистые руки. Отвечая, он ощущал пьянящий запах денег, золота и бриллиантов, струившийся от нее в легком смешении с властным ароматом духов «Джорджио» и красной кожаной обивки салона ее итальянской машины – настоящей мечты, – которая обволакивала ее, как вторая кожа. И он чувствовал, как вожделение наполняет салон «Мазерати», он узнавал эту хрустальную мелодию любви, замирающую в отчаянии.