Сестры Эдельвейс

Иоганна старалась не думать о том, почему это стало очевидным, хотя причина, в свою очередь, тоже была очевидной. За ними следили – или, по крайней мере, Ингрид подозревала, что за ними следят. Каждый раз, когда незнакомец бросал папку на её стол, Иоганна задавалась вопросом, что, если это её последнее задание. Если всё выяснится, думала она, их обоих расстреляют. Дни сливались в месяцы, и уверенность в таком исходе событий всё крепла. Наверняка это был лишь вопрос времени.

Однако пока она продолжала печатать, стенографировать и передавать коммунистам информацию так регулярно, как только могла. Ей очень хотелось снова отправиться в лагерь, чтобы увидеться с Францем. Однако она знала, что больше не может так рисковать, а еще чувствовала в глубине души, как бы сильно ни стыдилась этого чувства, что не хочет видеть его в таком же или ещё худшем состоянии, и для него самого это тоже будет тяжело. Осознание этого наполняло её сердце тоской и вместе с тем решительностью. Как-нибудь они всё это переживут. Как-нибудь…

К новому году настроение в Гранитверке стало еще отчаяннее. День за днём, пока Иоганна печатала, в коридорах хлопали двери и стучали шаги, она слышала настойчивый шёпот и внезапные крики. Надзиратели то и дело раздражались. Все молчали, все были напряжены и в любой момент готовы столкнуться с опасностью. Другие секретарши, прежде вместе выходившие пообедать, поболтать и покурить, теперь, как и Иоганна, неотрывно сидели за столами, сгорбившись над пишущими машинками, ни с кем не встречаясь взглядом.

Всё это говорило Иоганне об одном: Германия проигрывала войну, что становилось слишком явным. Американские и британские союзники уже освободили Францию, Нидерланды, Бельгию. Советские войска приближались к границам самой Германии. Почти каждую ночь самолёты обстреливали небо, и фотографии разрушений – «зверств союзников» – были очень убедительны. Они тоже доказывали факт, который, как бы газеты ни изображали «стратегическое отступление» немецкой армии, оставался фактом: вермахт проигрывал.

Тридцатого января Иоганна вместе с женщиной, у которой она снимала комнату, слушала выступление Гитлера по радио. Она старалась сохранять спокойное выражение лица, когда он ругал большевизм и евреев с пронзительным маниакальным отчаянием. Когда он заговорил о великих жертвах, на которые нужно решиться, Иоганна украдкой взглянула на хозяйку, а та быстро отвела глаза. Они не обменялись ни словом, но обе поняли, что призыв Гитлера к победе на самом деле был признанием поражения.

Но пока трубы над лагерем всё чаще выпускали в небо густой чёрный дым, и Иоганна сходила с ума от ужаса и горя. Даже сейчас, когда нацисты были, несомненно, на грани капитуляции, они продолжали творить зло. Это было так жестоко, так немыслимо и несправедливо, что всё её существо кричало, пока она степенно печатала: Sehr geehrte herren… Уважаемые господа…

А потом, второго февраля, всё изменилось. Утром пятницы, войдя в контору Гранитверке, Иоганна ощутила всеобщее странно приподнятое настроение. Воздух словно дрожал от ликования. Подойдя к столу, она услышала сдавленный смех, и один из эсэсовцев, выходя из кабинета, отпустил шутку о том, что тоже собирается охотиться на зайцев. Что-то в его голосе, какое-то жестокое удовольствие заставило Иоганну напрячься, и она изо всех сил постаралась сохранять спокойствие.

– О чём они говорят? – спросила она одну из машинисток, надеясь, что её голос звучит как обычно, села за стол и пододвинула машинку поближе, будто ответ не слишком её интересовал.

– Ты что, вчера не слышала сирены? – Машинистка, Анна удивлённо приподняла брови. – Из лагеря был побег.

– Побег? – Увы, голос всё-таки дрогнул. – В смысле – заключённые сбежали?

– Ну а кто ещё-то? – Анна закатила глаза. – Человек пятьсот, кажется.

– Но как? – неужели Франц…

– Я-то откуда знаю. – Анна равнодушно пожала плечами. Ей уже надоел этот разговор.

За утро Иоганна выяснила ещё несколько подробностей: пятьсот заключенных, вооруженных только брусчаткой, огнетушителями и кусками угля, бросились к сторожевым вышкам и набросили мокрые одеяла на электрические заборы, чтобы замкнуть их.

– Конечно, они просто отчаялись, – вполголоса пробормотала другая машинистка, Эльза. – Они были из блока двадцать, советские политзаключенные. Оттуда никто не вышел бы живым. – Она быстро отвела взгляд, как будто сказала слишком много.

– Все пятьсот из блока двадцать? – спросила Иоганна с беспокойством, которого не должна была показывать. Эльза кивнула.

– И им… удалось бежать? То есть я имею в виду…

– Нет, конечно, они были слишком слабы. Большинство из них сразу же задержали. Остальные… – Она сглотнула, украдкой огляделась по сторонам. – Разве ты не слышала выстрелов?

Иоганна покачала головой. Она так привыкла к шуму по ночам – шуму, о котором старалась не думать, что научилась спать, несмотря на него.