Сестры Эдельвейс

– Лотта, профессор Паумгартнер пишет, что ты не уделяешь должного внимания учёбе. Что у тебя есть талант, но ты даже не пытаешься его раскрыть. – Манфред нахмурил брови, из-под очков взглянул на дочь. – Это правда? – Он не казался рассерженным или даже расстроенным, скорее удивлённым. Письмо пришло с утренней почтой; Хедвиг и Иоганна ушли за покупками, Биргит и Франц работали в мастерской, а Лотта собиралась идти на занятия. Она застыла в дверном проёме, пристыженно теребя пуговицу пальто и печально глядя на отца.

– Я… думаю, что да, папа.

– Но почему? – Он отложил письмо и пристально посмотрел на неё, не осуждая, просто желая понять. – Тебе не нравится учиться, хашхен? – Он не называл её этим давно забытым детским прозвищем – зайка – уже много лет. Глаза Лотты наполнились слезами.

– Я… – Она не знала, как ответить. И почему она не подготовилась заранее, ведь знала же, что ей предстоит этот разговор? Она поняла, что вела себя трусливо и подло, посещая такие дорогие уроки, но не получая от них ни пользы, ни удовольствия и понимая, что недостаточно хороша для Моцартеума. Она не хотела расстраивать отца, но теперь, когда он понял, что она столько времени ему лгала, вышло ещё хуже. – Там такая конкуренция, папа, – сбивчиво пролепетала она. – И все остальные – такие талантливые. Я чувствую, что не получу степень, что у меня нет таких амбиций, таких способностей. Мне так стыдно.

Какое-то время отец молчал, смотрел на письмо на столе и хмурился. Наконец он сказал:

– Да нет, это я должен стыдиться. Боюсь, что я навязал тебе эти уроки, Лотта, из собственного тщеславия. – Он покачал головой и поднял глаза на Лотту, печально улыбаясь. – Кто мог подумать, что человек в моём возрасте может быть таким глупым?

– Нет, папа, ты вовсе не глупый! – воскликнула Лотта. – Надо было сразу тебе всё рассказать. Я просто боялась тебя разочаровать…

– Разочаровать меня? Это тебе не под силу, Лотта. – Он улыбнулся шире и раскрыл ей объятия. – Иди сюда и обними своего глупого старого папочку.

Лотта прижалась к нему, положила голову ему на плечо, вдохнула запах трубочного табака и питралона, лосьона после бритья, купленного у парикмахера, ощутила, каким отец стал худым и хрупким. Он потрепал её по спине, и она закрыла глаза.

– Я никогда не хотел заставлять тебя делать то, чего ты не хочешь, хашхен, – мягко сказал он. – Хочешь, ну её, эту учёбу?

– Да, папа, если можно. – Лотта осторожно выбралась из его объятий и отступила чуть в сторону. – Но есть ещё кое-что.

Какое-то время он внимательно смотрел на дочь, чуть склонив голову.

– Что-то ещё?

Ей не хотелось говорить об этом вот так – в кухне, в неподходящий момент, не подготовившись. Она представляла, что во всём признается в гостиной, когда семья соберётся вместе, и все ахнут, прижмут руки к груди, уставятся на неё в изумлённом восхищении. Лотта вновь устыдилась своих тщеславных фантазий – что за глупую сказку она придумала! Может, она потому так долго и откладывала объяснение, что в глубине души подозревала – таким оно быть не должно.

– И что же, Лотта? – ласково спросил Манфред. – Расскажи мне всё.

– Я… – Она смотрела ему в глаза, мучаясь надеждой и страхом. – Я чувствую в себе особое призвание, папа.

Манфред вновь устроился в кресле, и в его глазах Лотта увидела почти оскорбительную иронию. У маленькой Лотты – особое призвание? Даже ей самой эта мысль показалась нелепой.

– Ого, – сказал он. – И какое же?

– Я… я хочу посвятить себя Богу, – Лотта приподняла подбородок, посмотрела отцу в глаза. – Я хочу быть монахиней.

– Монахиней! – Манфред молча смотрел на неё, приоткрыв рот от удивления. Наконец у него вырвался добрый смех. – Когда ты так решила?

– Я уже долгое время об этом молюсь, – с достоинством ответила Лотта. – Я говорила с настоятельницей аббатства Ноннберг и отцом Иосифом. Он написал ей рекомендательное письмо.

– Понимаю. – Взгляд отца из иронично-ласкового стал грустным. – Значит, всё серьёзно.

– Да.

Он долго молчал, и Лотта ждала, взволнованная, напряжённая.

– Ноннберг – бенедектинский монастырь, – сказал он наконец. – Тебе придётся вести уединённую жизнь.

– Да.

– Мы с тобой не сможем видеться.

Лотта кивнула, закусила губу.

– Нет. Только изредка, в самом аббатстве. – Она не позволяла себе слишком много об этом думать, но сейчас, когда она смотрела на несчастное лицо отца, эта мысль поразила её с такой силой, что она едва сдержала стон.

– Ты точно этого хочешь? – тихо спросил он. – Ты уверена? Тебе кажется, это цель твоей жизни, голос Бога?

Лотта молчала, в голове сменяли друг друга обрывки воспоминаний: детство и Рождество, венок из еловых веток, лица родных, сияющие в пламени свеч. Прогулки вдоль Зальцаха, её рука в варежке, лежащая в большой руке отца. Вся семья, собравшаяся в гостиной, и гордое лицо матери, ставящей в центр стола «Прюгельторте». Пение под пианино, вновь прогулки по Зальцаху, залитая солнцем гостиная и томик Рильке или модный роман в руках. Все эти радости будут для неё потеряны навсегда.

– Да, папа, – тихо ответила она. – Я точно этого хочу.