Сестры Эдельвейс

Франц не сводил с неё взгляда, в котором не было злости, но было что-то другое, ещё страшнее, чем злость. На Иоганну нахлынули страх и чувство вины, и она сама не знала, почему.

– Когда назвала точильщика ножей еврейским идиотом.

– Точильщика ножей… О Господи! – Тревога и чувство вины так же резко ушли, сменившись обидой, такой усталой, что Иоганна даже не могла как следует разозлиться ни на себя, ни на сестру. – Это было ещё до того, как мы познакомились, и я в любом случае ничего такого не имела в виду.

– Но сказала.

– По поводу Яноша Панова, который и впрямь глуповат! – Она вспыхнула при мысли о том, что пытается себя оправдать. – Говорю тебе, я не хотела говорить о нём гадости. В порыве чувств у нас всех порой вырываются неосторожные слова. Видимо, я тогда злилась из-за чего-то ещё. – Иоганна покачала головой. – Зачем Биргит вообще тебе это рассказала? – Нет, она всё-таки злилась, и злилась на сестру. Зачем она это рассказала Францу, если не затем, чтобы вызвать у него неприязнь к Иоганне?

– Она спросила, как я сюда попал. Я рассказал ей то же, что и тебе, о профессоре Шлике и обо всём остальном.

– И кончилось той историей про Яноша столетней давности? – удивилась Иоганна. – Да она просто завидует.

– Завидует? – Франц поднял брови. – Ну нет, у неё, полагаю, свой секрет того же рода.

– И что, она с тобой им поделилась?

– Не совсем… но почему мы вообще обсуждаем Биргит? – Он притянул её к себе, и она неохотно обняла его, всё ещё цепляясь за желание как следует разозлиться, пусть и угасающее. – Иоганна, я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Когда ты расскажешь о нас родителям?

Она закрыла глаза, когда он прижал ее к себе. Он уже стал таким родным – грубая шерсть его пальто, его запах – пряный аромат лосьона после бритья и разгорячённой кожи.

– Скоро.

– Думаю, твой отец уже всё понял или, по крайней мере, догадывается. Как не понять? Он часто видит нас вместе. – Он погладил её подбородок, улыбнулся, внимательно и насторожённо изучая её лицо. – Если дело не в том, что я еврей, то в чём же?

Иоганна пыталась ответить на этот вопрос хотя бы самой себе, но её чувства были такими запутанными.

– Не знаю, – наконец ответила она. – Я… – Она помолчала, преодолевая необходимость признаться и себе, и Францу в том, что ей было так неприятно признавать. – Я боюсь.

Он погладил её по щеке, его улыбка стала нежной, взгляд – обеспокоенным.

– Чего ты боишься?

Она покачала головой, не в силах продолжать этот разговор. Она боялась рассердить или разочаровать родителей тем, что влюбилась в человека, который не исповедовал их веру, неважно, был ли он евреем. Но ещё больше боялась заявить о своих чувствах миру, когда не могла довериться чувствам Франца. Боялась собственных чувств, их глубины и силы, осознания того, что если он оставит её, она будет полностью раздавлена горем. Может быть, она уже не сможет стать прежней, и ей была противна мысль, что она навсегда останется такой уязвимой. Такой слабой.

– Иоганна… – всё так же нежно глядя на неё, он вздохнул. – Если не сейчас, то когда же? Мы уже почти год таимся и прячемся. Я хочу рассказать о своих чувствах твоей семье. Я хочу рассказать всему миру.

– Правда? – выпалила она, прежде чем подумать о том, что стоило бы смягчить слова и тон. – Ты правда этого хочешь?

Он нахмурился.

– Я когда-нибудь давал тебе повод во мне сомневаться?

Иоганна молча и неохотно покачала головой. С того рождественского поцелуя и до этого дня Франц был таким добрым, нежным, заботливым. Разве она могла в нём сомневаться? И всё же она сомневалась и понимала, что проблема в ней самой. Она и впрямь была похожа на мать – уклонялась от ласки, не верила ни словам, ни поцелуям. И почему? Потому что не в силах была поверить в простоту и искренность его чувств. Любовь не могла достаться ей так легко.

– Прости… – прошептала она и, к своему ужасу, увидела, что черты лица Франца вдруг стали суровыми и совсем незнакомыми.

– Вечно ты просишь прощения, – бросил он и побрёл прочь, не дожидаясь Иоганны.

– Франц… – Она рванула за ним, её сердце бешено колотилось, дыхание вырывалось из груди прерывистыми стонами. Она не думала, что он станет таким холодным. Не думала, что он может таким быть.

– В этом городе без того достаточно тех, кто считает меня человеком второго сорта. – отрезал он, идя так быстро, что она с трудом поспевала за его широкими шагами. – Не хватало ещё, чтобы среди них была женщина, которую я люблю.

– Франц! Я не… я не считаю…

– Считаешь. Ты хочешь, чтобы я был твоим грязным секретом. – Его губы искривились в усмешке, он смотрел на неё ледяным взглядом, лицо стало незнакомой, пугающей маской равнодушия. – Твоим грязным евреем.

– Франц! – ахнула она, но он уже повернулся и вновь зашагал вперёд. Она никогда не думала, что он так себя чувствует, никогда не слышала, чтобы он так с ней разговаривал. – Всё не так, клянусь!

Он покачал головой.