Сестры Рондоли

Итальянка сидела на бауле в позе разочарованной мечтательницы или уволенной прислуги. С одного взгляда я понял, что означало для нее заниматься своим туалетом. Воды в кувшине не убыло, полотенце, висевшее на нем, осталось неразвернутым. Рядом с пустым тазом лежало нетронутое сухое мыло, зато содержимое флаконов поубавилось так, точно эта юная особа выпила добрую половину его. Одеколон, правда, пострадал меньше — не хватало всего трети, но девица вознаградила себя немыслимой порцией лавандовой жидкости и new mown hay. На лицо и шею она извела столько пудры, что в комнате стояло облачко легкого белого тумана. Ресницы, брови, виски были у нее словно присыпаны снегом, щеки как бы оштукатурены; толстый слой пудры покрывал все углубления лица — крылья носа, ямочку на подбородке, уголки глаз.

Когда она встала, в комнате запахло до того пронзительно, что у меня чуть не разыгралась мигрень.

Сели ужинать. Поль был невыносим. Я слова путного из него не вытянул — одни шпильки, брюзгливая воркотня, язвительные любезности.

Синьорина Франческа поглощала еду, как бездонная бочка. Насытившись, она тут же задремала на диване. Между тем я с тревогой подумывал о наступлении решительной минуты, когда нам придется разойтись по комнатам. Чтобы ускорить события, я подсел к итальянке и галантно поцеловал ей руку.

Приподняв веки, она сонно и, как всегда, недовольно посмотрела на меня усталыми глазами.

Я начал:

— Номеров у нас всего два. Не разрешите ли мне поэтому поместиться в вашем?

Она ответила:

— Как хотите. Мне все равно. Che mi fa?

Такое безразличие задело меня.

— Значит, вам не будет неприятно, если я отправлюсь с вами?

— Мне все равно. Как хотите.

— Может быть, желаете лечь сейчас?

— Да, конечно. Я совсем засыпаю.

Она поднялась, зевнула, подала Полю руку, которую тот пожал с нескрываемой злостью, и проследовала в наш номер, а я светил ей по дороге.

Но беспокойство мое не проходило. Я снова повторил:

— Вы найдете тут все, что может вам понадобиться.

И, собственноручно вылив полкувшина в таз, положил полотенце рядом с мылом.

Затем я возвратился к Полю. Не успел я войти, как он накинулся на меня:

— Ну и штучку же ты сюда приволок!

Я рассмеялся:

— Зелен виноград, мой милый!

С откровенным ехидством он возразил:

— Смотри, дорогой мой, не набей на нем оскомину.

Я вздрогнул: меня охватил тот неотступный страх, который преследует нас после подозрительной интрижки, отравляя нам самые чарующие встречи, нечаянные ласки, мимоходом сорванные поцелуи. Тем не менее я храбрился:

— Полно тебе! Эта девушка не шлюха.

Но злодей уже поймал меня на крючок: он подметил на моем лице тень тревоги.

— Ты что, давно с нею знаком? Поражаюсь тебе! Подцепляешь в вагоне итальянку, которая разъезжает одна-одинешенька; она с неслыханным цинизмом предлагает тебе переспать с ней в первой попавшейся гостинице. Ты тащишь ее с собой и еще уверяешь, что она не девка! И убеждаешь себя, что провести с нею ночь не опаснее, чем с женщиной, у которой лю... люмбаго.

И он рассмеялся, обиженно и зло. Я присел, снедаемый тревогой. Как быть? Поль, безусловно, прав! Страх и вожделение отчаянно боролись во мне.

Но тут я прочел в глазах приятеля насмешливую радость, мстительное ликование. Он так беззастенчиво потешался надо мной, что колебаний моих как не бывало. Я протянул ему руку.

— Покойной ночи! — сказал я. —

Где не опасен бой, там торжество бесславно.[6]

Поверь, милый мой, победа стоит риска.

И твердым шагом вошел в комнату Франчески.

На пороге я с восторженным изумлением прирос к месту. Совершенно обнаженная итальянка уже спала. Сон сморил ее, пока она раздевалась, и девушка лежала на постели в восхитительной позе тициановских красавиц.

Усталость, видимо, доконала ее, когда она снимала чулки — они валялись тут же, на простыне; она прилегла, вспомнила о чем-то, без сомнения, приятном, потому что не торопилась подняться, а дала себе время помечтать; затем непроизвольно закрыла глаза и погрузилась в небытие. Ночная рубашка с вышивкой по вороту, роскошь дебютантки, купленная в магазине готовых вещей, висела рядом, на стуле.

Юная, крепкая, свежая, Франческа была прелестна.

Что может быть обворожительней спящей женщины! Это тело, все очертания которого так пластичны, изгибы так пленительны, мягкие округлости так волнуют сердце, как будто нарочно создано для покоя постели. Лишь там раскрывается во всей полноте изысканное очарование той волнистой линии, что возникает в углублении у талии, взмывает вверх на бедре, легко ниспадает к грациозно утончающейся щиколотке и кокетливо завершается у кончиков пальцев.

Еще секунда, и назидания моего спутника были бы начисто забыты; но тут я случайно повернулся к туалетному столику, увидел, что предметы, оставленные мною на нем, пребывают в прежнем положении, и сел, терзаясь тревогой, не зная, на что решиться.