Сестры Рондоли

Сидел я долго, очень долго, возможно, целый час, не отваживаясь ни перейти в атаку, ни пуститься в бегство. Отступать, впрочем, было некуда — мне предстояло либо продремать ночь на стуле, либо рискнуть и тоже улечься.

В любом случае о сне думать не приходилось — голова моя была чересчур возбуждена, глаза чересчур заняты.

Лихорадочно дрожа, не находя себе места, изнервничавшись до предела, я был, как на иголках. Наконец, мне пришла капитулянтская мысль: «Лечь в постель — это еще ни к чему не обязывает. Отдыхать же на матрасе удобней, чем на стуле».

Я медленно разделся, перешагнул через спящую и вытянулся у стенки, спиной к соблазну.

И опять долго, очень долго маялся, не в силах уснуть.

Внезапно соседка моя пошевелилась, открыла удивленные и, как всегда, недовольные глаза; потом, заметив, что лежит голая, встала и надела ночную рубашку с таким спокойствием, словно меня и не было рядом.

Тогда я… Я воспользовался случаем, черт возьми, что, кажется, ничуть ее не смутило: она подложила правую руку под голову и безмятежно уснула.

Я предался размышлениям о неразумности слабой человеческой природы. И незаметно погрузился в сон.

Поднялась итальянка рано, как женщина, привыкшая с самого утра браться за работу. Вставая, она невзначай разбудила меня; я приоткрыл глаза и стал исподтишка наблюдать за ней. Она неторопливо расхаживала по номеру, словно удивляясь, что ей нечего делать. Потом собралась с духом, подошла к туалетному столику и в одно мгновение вылила на себя все, что еще оставалось в моих флаконах. Не пренебрегла она, правда, и водой, но в очень скромном количестве.

Одевшись, она уселась на свой сундучок, обхватила руками колено и задумалась.

Я сделал вид, будто только что проснулся, и поздоровался:

— Доброе утро, Франческа!

Не став, видимо, любезней, чем накануне, она буркнула:

— С добрым утром!

Я осведомился:

— Спали хорошо?

Вместо ответа она лишь кивнула; я спрыгнул на пол и подошел поцеловать ее.

Она подставила мне лицо с недовольством ребенка, который не хочет, чтобы его ласкали. Я нежно обнял ее (заварив кашу, глупо жалеть масла!) и медленно прижался губами к огромным сердитым глазам, досадливо закрывшимся под моими поцелуями, потом к свежим щечкам и пухлым губам, которые она все время отводила в сторону.

Я удивился:

— Вы не любите, когда вас целуют?

Она ответила:

— Mica.

Я присел рядом с ней на баул и взял ее под руку.

— Mica! Mica! Вечно mica! Я так вас и буду звать — синьорина Mica.

На ее губах впервые мелькнула тень улыбки; впрочем, мне, может быть, просто показалось — так быстро она исчезла.

— Если вы не перестанете отвечать на все mica, я не буду знать, как вам угодить. Чем, например, нам заняться сегодня?

Она заколебалась, словно у нее появилось какое-то желание, но тут же равнодушно бросила:

— Чем хотите. Мне все равно.

— Ну что ж, синьорина Mica, наймем экипаж и поедем кататься.

Она буркнула:

— Как хотите.

Поль ждал нас в столовой со скучающим видом третьего лишнего. Я изобразил на лице восторг и пожал ему руку с энергией, равнозначной ликующему признанию.

Он спросил:

— Что собираешься делать?

Я ответил:

— Для начала побродим по городу, затем возьмем коляску — посмотрим окрестности.

Мы молча позавтракали и пошли по музеям. Держа Франческу под руку, я таскал ее из одного палаццо в другое. Мы посетили дворцы Спинола, Дориа, Марчелло Дураццо, Красный и Белый. Она ничем не интересовалась и лишь изредка поднимала усталые, равнодушные глаза на бессмертные произведения искусства. Поль в бешенстве плелся за нами, отпуская нелестные замечания. Потом мы сели на извозчика и молча отправились за город.

Затем вернулись обедать.

Назавтра все повторилось, послезавтра — тоже.

На третий день Поль объявил:

— Знаешь, я уезжаю: не торчать же здесь три недели, любуясь твоим романом с этой потаскушкой!

Я растерялся и расстроился, потому что — странное дело! — на удивление привязался к Франческе. Человек слаб и глуп: он увлекается пустяками, а уж там, где задета и разбужена его чувственность, становится вовсе малодушен. Теперь я дорожил этой немногословной, вечно недовольной девушкой, которой совершенно не знал. Мне нравились ее сердитое лицо, надутые губы и скучающий взгляд, ее утомленные движения и до безразличия презрительная податливость в ласках. Меня удерживала около нее скрытая, таинственная власть животной любви, незримые узы неутоленного обладания. Я выложил все это Полю. Он обозвал меня дураком, но предложил:

— Ладно, бери ее с собой.

Однако Франческа наотрез и без объяснений отказалась расстаться с Генуей. Просьбы, уговоры, обещания — ничто не помогло.

И я остался.

Поль пригрозил, что уедет один, даже уложил вещи, но тоже остался.

Прошло еще две недели.

Франческа, все такая же неразговорчивая и сердитая, жила не столько со мной, сколько подле меня, отвечая на мои желания, просьбы, предложения либо неизменным Che mi fa, либо столь же неизменным mica.

Приятель мой был в неутихающем бешенстве. На его вспышки я упорно отвечал:

— Надоело — уезжай. Тебя никто не держит.

Он ругался, осыпал меня упреками, кричал: