Сестры Шанель

Шел 1913 год, и мир стал практически неузнаваем. Машин на улицах было больше, чем лошадей. Храбрецы пытались покорить небо на летательных аппаратах или мчались со смертельной скоростью в гонках по пересеченной местности. Земной шар расширился и уменьшился одновременно, и все, чего хотели люди, – это танцевать, цепляться друг за друга и двигаться по паркету в определенном направлении – туда, обратно, снова туда. Это был единственный способ точно знать, где ты окажешься в следующую минуту.

Следующим летом, летом 1914-го, Довиль был еще более ослепителен, чем прежде, словно театральная сцена, декорации которой навсегда останутся в моей памяти. Вернулся Лучо, и мы часто ускользали туда из Парижа.

Вокруг нас все были богаты. Все были прекрасны. Все было просто. Утром бутик заполнялся самыми стильными elegantes, которые покупали шляпы и одежду, будто конфеты. Тем временем мужчины собирались снаружи и обсуждали последние скачки. По вечерам все танцевали. Мы пили шампанское. Мы ели устриц – не потому, что они нам нравились, а потому, что могли себе позволить. Прибыль Chanel Modes выросла после расширения ассортимента от шляп до курортных костюмов. То был принципиально новый вид одежды, в которой женщины могли свободно передвигаться по теннисным кортам и полям для гольфа. Габриэль потеряла интерес к шляпам, и, к собственному изумлению, я тоже. Из войлока и перьев не так уж много всего можно придумать.

После ужина мы с Лучо не задерживались среди толпы. Уходя вдвоем на пирс, смотрели в небо, где мерцали миллионы звезд, и искали нашу, ту, с которой мы упали.

– Может быть, вон та? – спрашивал он, улыбаясь.

– Нет, – не соглашалась я и, найдя саму яркую, указывала на нее: – Вот эта!

Через открытые окна нашего номера вместе с соленым воздухом к нам вплывали звуки оркестра из ресторана. Мы танцевали, томно покачиваясь. Музыка смолкала, но мы продолжали двигаться в ритме прилива, под крещендо разбивающихся о песок волн и их плавное отступление, напоминающее мягкий шелест шелка.

В это время где-то далеко был убит эрцгерцог.

ПЯТЬДЕСЯТ СЕМЬ

Война?

Я стояла в парижском бутике, уставившись на Анжель, пытаясь осознать случившееся. Было уже далеко за полдень. Я отправила ее с поручением, и она только что вернулась с пустыми руками, запыхавшаяся, в сильнейшем волнении. Пот выступил у нее на висках. Было жарко даже для августа.

– Все только об этом и судачат, – тараторила она. – Говорят, что Германия объявила войну России, и Франция следующая. Пока мы здесь болтаем, на дверях всех почтовых отделений вывешиваются мобилизационные приказы.

Мое сердце остановилось. Во Франции каждый мужчина по достижении двадцатилетия следующие несколько лет проводил в армии. После чего считался резервистом. Теперь, по словам Анжель, им было приказано уже назавтра явиться на службу. Нельзя было терять времени. Немцы сосредоточились на границе.

Слава богу, Лучо не француз.

Я выглянула в окно на шум автомобилей, заполнивших предместье Сент-Оноре. Повсюду толпы, спешащие к площади Согласия. Некоторые девушки из мастерской высовывались из окон верхнего этажа, окликая прохожих, чтобы узнать, что происходит.

Я рано закрыла бутик. Сезон в Довиле будет прерван, и Габриэль вернется. Андрэ все еще был с ней, но скоро должен отправиться в Англию, где окажется вдали от войны, в безопасности.

Война?! Что это такое?!

Сидя одна в магазине, я ждала Лучо. Он пришел, как только услышал новости.

– Что же теперь будет? – спросила я, но он не ответил, просто притянул меня к себе.

Казалось, весь Париж вышел на улицы. Мы присоединились к толпам, идущим по бульварам, собирающимся в парках и у памятников, поющим Марсельезу. Vive la France^[68], кричали они, Vive l’Armee^[69], размахивая флагами или соломенными шляпами. Кто-то протянул мне флаг, и я поймала себя на том, что пою, будто я сама Марианна^[70]. Невозможно было не поддаться этому воодушевлению. Немцы не догадываются, что их ждет, говорили люди.

Когда стемнело, уличные фонари не зажглись. Правительство приказало их отключить. Лучо объяснил, что в военное время так обычно поступают, чтобы врагу было сложнее тебя обнаружить. Стало жутковато, но по-прежнему никто не расходился, опасаясь упустить какую-нибудь важную новость. Раздавались крики: За Свободу! Равенство! Братство! Долой кайзера Вильгельма! За бас Гийома!

– Война закончится к декабрю, – заявил стоявший рядом молодой человек.

– Даю на все восемь недель, – откликнулся другой. – Немцы как будто забыли, кто мы.

Упоминали Наполеона, Карла Великого, Вильгельма Завоевателя, рассказывали о былой славе, поражения при этом не брались в расчет. Поползли слухи, что в некоторых частях города грабят немецкие предприятия, а французские уже расклеивают на окнах вывески с надписью «maison francaise»^[71], чтобы не допустить налета.