Сестры Шанель

Поскольку Бой часто уезжал, это лето в Довиле выдалось не таким безоблачным, как предыдущее. Я знала, что Габриэль старается не жаловаться, но иногда и она не могла сдержаться.

– Моя дорогая Коко, – сказал однажды Кейпел. – Если бы это зависело от меня, я бы взял тебя с собой. Ты заткнешь за пояс большинство наших генералов. Когда ты чего-то хочешь, обязательно добиваешься.

– Не всегда. – Она обиженно надула губки.

Но правда заключалась в том, что их отношения изменились. Словно с течением времени между ними что-то медленно сдвигалось. Когда Бой собирался на фронт, оставшиеся до разлуки дни он был более страстным, более пылким, чем обычно, но вместе с тем задумчивым. И Габриэль смотрела на него не с нежностью, а как-то настороженно.

Должно быть, это война. Война всех вывела из равновесия.

ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ

В начале сентября над Парижем послышался гул. Люди на улицах останавливались и вглядывались в небо в поисках его источника – самолета. Это было удивительно! Волнительно! Какое чудо – хотя бы мельком увидеть одного из отважных летчиков, о которых мы читаем в газетах, бросающих вызов законам природы.

Но реальность оказалось ужасающей. Это был немецкий самолет, сбрасывающий на город бомбы. На улицах Реколле и Винагрие образовались огромные воронки. Была убита пожилая женщина.

Когда несколько дней спустя над улицей Камбон пролетел еще один самолет, мы с Габриэль, заслышав звук мотора, выскочили из дверей, как мотыльки на пламя. Анжель и швеи последовали за нами. Из ближайших магазинов тоже выбегали люди, завороженно наблюдая, как самолет повернул к Эйфелевой башне, сделал круг над Тюильри и исчез из виду. Весь остаток дня мы дрожали от страха, совершенно выбитые из колеи. Надо было найти место, где укрыться. Потом мы услышали, что бомбы сброшены на авеню дю Мэн. На этот раз погибла молодая женщина.

Война должна была бы уже закончиться. Прошел целый месяц! Вместо этого немцы деревню за деревней превращали в руины, приближаясь все ближе и ближе к Парижу. Мы слышали, что они всего в тридцати километрах отсюда. В это невозможно было поверить. Но в тихие ночи нам казалось, что мы слышим грохот орудий. Я была благодарна Лучо за то, что он находился рядом.

Жители стали покидать город, повсюду сновали люди с чемоданами и сундуками. Бой с фронта телеграфировал Габриэль: «Отправляйся в Довиль». Лучо согласился, что это необходимо. Эдриенн хотела остаться в Париже на случай, если что-то случится с Морисом, но мы убедили ее, что это небезопасно.

Лучо все еще занимался подготовкой к отправке лошадей на фронт и должен был остаться в Париже.

– Как только я все здесь закончу, – сказал он перед моим отъездом в Довиль, – хочу, чтобы мы вместе уехали в Аргентину. Я хочу, чтобы ты была как можно дальше от этой войны.

Это звучало просто. Мы вдвоем, далеко от ужасов, с которыми уже пришлось столкнуться: раненые, лежащие с отстраненным взглядом, пережившие кошмары, которые мы и представить не могли; беженцы из Бельгии, которым некуда было податься, растерянные и сбитые с толку.

Но сделать это было совсем непросто. Я представила себя в незнакомой стране, каждый день ожидающей возвращения Лучо из конюшни или с деловых встреч, после визитов к семье, которая, разумеется, не примет меня. Эта мысль повергла меня в панику. В Париже у меня была работа в Chanel Modes, дающая мне финансовую независимость. В Аргентине я бы оказалась далеко не только от немцев, но и от Габриэль и Эдриенн. Я не могла их оставить. Не в разгар войны, когда все было так неопределенно.

Я ничего не ответила, он повторил еще раз, настойчиво, не сводя с меня глаз:

– Антониета, обещай, что поедешь со мной. Для меня важно, чтобы ты была в безопасности.

Я уставилась в пол.

– Лучо, я…

Он вздохнул и притянул меня к себе. Он знал мой ответ.

В Довиле уже не было толпы. Все опустело: казино, отель «Нормандия», пляжи. В задней комнате бутика мы шили – Габриэль, я, Эдриенн. Совсем рядом с Парижем бушевала битва, ужасная битва, и мы не могли просто сидеть сложа руки. Поэтому мы шили прямые, простые юбки, приталенные шелковые блузки цвета слоновой кости, без украшений, с матросским воротником. Много-много юбок и блузок. Большие пальцы, исколотые иголками, болели, остальные словно одеревенели. Мы сто лет не шили. Этим занимались девочки из мастерской. Но сейчас мы не могли остановиться. Мы шили так, словно вернулись в пансион в Мулене, во времена, когда переделывали свою форму, во времена, о которых, каким бы это ни казалось странным и неправдоподобным, мы тосковали.

Покупателей не было. Существовала вероятность, что никогда и не будет. Однако мы делали это не для них. Мы шили для своей матери, для Джулии-Берты, для себя. Мы шили для прошлого, шили для будущего, потому что надеялись – оно наступит. Возможно, нам, как большинству французов, следовало быть на мессе и молиться. О святые ангелы, не дайте миру погибнуть. Но нашей религией были иголка и нитка, вышивающие нашу исповедь, наше таинство, наше спасение.