Сестры Шанель

– Не надо, Лучо. Это моя жизнь. Неужели ты не понимаешь? Я счастлива. Я счастлива, потому что я с тобой. И мне больше ничего не нужно.

– Головные боли станут еще сильнее. Я могу перестать ходить, говорить. Мой мозг умирает.

– Я не уйду! – ответила я.

Он изучал мое лицо, ища сомнение в моих глазах, затем повернулся и открыл ящик прикроватного столика.

– Ты помнишь это? – мягко спросил он, протягивая мне потрепанный кусочек ткани.

Он был испачкан грязью, или кровью, или и тем и другим. А в углу, почти незаметно, мои инициалы. Я была потрясена. Мой носовой платок. Тот самый, который был у меня с собой на матче по поло в Мулене, когда мы впервые встретились.

Он был с ним на фронте.

– Видишь ли, Антониета, ты была со мной все это время.

СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ

Все последующие недели текли однообразно. Я регулярно ходила в ближайшую аптеку и покупала для Лучо лекарства от головной боли и веронал, чтобы помочь ему заснуть. Внимательно отмеряла дозу, потому что аптекарь предупредил, что нельзя принимать слишком много. Я ходила по местным рынкам и ресторанам в поисках чего-нибудь аппетитного, от чего он не сможет отказаться. Положив его голову себе на колени, натирала виски́. Читала газету на ужасном испанском, заставляя его смеяться. В Биаррице я кое-что ухватила, общаясь с отдыхающими испанцами, но совсем чуть-чуть. Если с улицы доносились громкие звуки проезжающих мимо машин, я закрывала окно. Когда свет становился слишком ярким, задергивала шторы.

Он поправится. Я вылечу его.

Я готовила для Лучо горячие ванны, жар и пар расслабляли его.

– Пойдем, Антониета, – говорил он, приглашая меня присоединиться к нему, и я прижималась спиной к его груди, и его тело баюкало мое. Это было сладкое, такое сладкое блаженство, когда мы растворялись друг в друге!

С тех пор как я приехала сюда, я много раз пыталась написать Габриэль, но в итоге просто сидела, уставившись на чистый лист бумаги и неподвижно держа ручку.

МИЛАЯ ГАБРИЕЛЬ, СЕГОДНЯ Я ХОДИЛА В АПТЕКУ…

МИЛАЯ ГАБРИЕЛЬ. СЕГОДНЯ Я УБЕДИЛАСЬ, ЧТО ЛУЧО ЕСТ…

Эти слова описывали мою жизнь как сплошное беспокойство и борьбу с болезнью, однако все было совсем не так.

Мы старались каждую ночь выходить на улицу, в ранние предрассветные часы было тихо, спали даже голуби. Мы шли рука об руку по пустынной Avenida de Mayo, как две тени, а вокруг был только шелест листьев на ветру да глухое уханье совы. В воздухе пахло бугенвиллеей[83] и речной водой. Именно в такие минуты он, казалось, чувствовал себя лучше всего, почти не волновался, пульсирующая боль в голове притуплялась. Мы сидели на любимой скамейке под жакарандой[84] и палисандром и, как в Довиле, смотрели на небо, где мерцали миллионы звезд.

– Вот эта? – говорил он, указывая вверх.

– Нет, – отвечала я. – Вон та.

СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ

– Тебе нужно отдохнуть, – однажды сказал мне Лучо. Я запыхалась, поднимаясь по лестнице отеля после поездки в аптеку, и тяжело дышала. Наступил январь.

Я улыбнулась:

– А я отдыхаю. Когда ты спишь.

Но это была неправда. Я вообще не могла заснуть и тоже стала принимать веронал. Боль в груди, усталость, которую становилось все сложнее превозмочь, тщетные попытки скрыть кашель.

Его глаза впились в мои.

– Что-то не так, – сказал он. – Ты больна.

– Мне было нехорошо, – ответила я, взяв его за руку, – пока я жила в Канаде. Тамошний климат мне явно не подходил. Здесь мне станет гораздо лучше. Обещаю.

Мы больше не гуляли по ночам. Подолгу устраивались на балконе, рука Лучо обнимала меня, его пальцы иногда играли с прядью моих волос. Вместо того чтобы сидеть под деревьями, теперь мы довольствовались тем, что просто смотрели на них, на темный, неподвижный город. Воспоминания окутывали нас, как мягкий муслин: наша судьбоносная встреча в Руайо, музыка, которая взволновала нас обоих, «Полет Валькирий», богини, спускающиеся из Вальхаллы.

Мы вспоминали Париж, «Максим», Монмартр, наши ночи в «Ритце» и Парке Монсо, прогулки при лунном свете по каналу Сен-Мартен и Сене. В Довиле, под звуки оркестра, доносившиеся снизу, мы танцевали танго в номере отеля. Как же прекрасно было в те годы! Порой мы и теперь танцевали прямо на балконе, медленно покачиваясь, прислонившись друг к другу. Я закрывала глаза, ощущая, что сейчас счастлива, несмотря ни на что, счастливее, чем когда-либо. Я так долго мечтала о собственном доме, не понимая, что дом – это не место. Это – человек. Лучо был моим домом.

СЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ

ДОРОГАЯ ГАБРИЭЛЬ, АРТУРО БЫЛ ПРАВ. ЛУЧО УМИРАЕТ.

ДОРОГАЯ ГАБРИЭЛЬ, КАК ТЫ ЖИВЕШЬ БЕЗ БОЯ?

ДОРОГАЯ ГАБРИЭЛЬ, РАЗВЕ ЭТО НЕ СТРАННО? ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО ТАКОЕ РАДОСТЬ.

Слова казались абсурдной попыткой связать все воедино в красивую, аккуратную пачку, объяснить необъяснимое. Я скучала по сестре, но мне все еще нечего было ей сказать.