Сестры Шанель

Даже живые лошади были покрыты грязью, от которой невозможно избавиться, бесконечная мерзкая жижа порождала болезни копыт и шерсти. Им негде было укрыться, они все время мокли и мерзли без еды, давились пустыми мешками из-под сена, грызли друг другу хвосты. Некоторые лошади падали от усталости, пытаясь протащить повозку с ружьями через грязь. Он стал свидетелем, как лошадь с оторванными передними ногами в панике пытается встать, не понимая, почему у нее это не получается. Никто не мог дотянуться до нее, чтобы избавить от страданий.

В его голосе была невыносимая боль. Я думала, из-за того, что он обрек своих лошадей на гибель, и не догадывалась, что была еще одна причина – решение, которое он принял.

На следующее утро Лучо сообщил, что уезжает, возвращается на фронт.

Я отчаянно пыталась остановить его.

– Мы поедем в Аргентину, – бормотала я. – Прямо сейчас. Мы будем жить в пампасах и забудем о войне. – Я бросилась складывать вещи в чемодан. Я была в панике. – Поедем. Только мы вдвоем. Я готова. Я хочу узнать, как пахнет эвкалипт. Я хочу слушать, как мычит скот, как поют птицы. Мы будем жить сегодняшним днем, как лошади в поле. Пожалуйста, Лучо, пожалуйста…

– Антониета… – Мука в его голосе заставила меня замолчать. – Ты не понимаешь. Я никогда не смогу вернуться в пампасы. Они доверяли мне. Мои лошади доверяли мне, а я отправил их на бойню.

Он уехал в тот же день.

На прикроватном столике, где раньше лежали монетки, я обнаружила письмо:

«Я разрушаю все, что люблю больше всего на свете, Антониета. Невинные, чистые создания всегда приносили жертвы ради меня. Но для тебя еще не поздно. Ты все еще можешь найти человека, который воплотит твои мечты в жизнь, ты этого заслуживаешь. Я хочу этого всем сердцем. Это единственная мысль, успокаивающая меня. Когда найдешь его, не раздумывай. Сделай это ради меня».

Моя рука дрожала. Записка упала на пол. Он не собирался возвращаться живым.

ШЕСТЬДЕСЯТ ОДИН

В Парке Монсо я несколько дней не вставала с постели.

Будто меня разрезали надвое и одна половинка исчезла: я ощущала физическую боль от потери.

Я плакала почти все время, голова болела, грудь давило, аппетит пропал. Вскоре поднялась температура, а вместе с ней начался кашель. Я жила на дозах веронала, часами смотрела в пространство, вертя на пальце цыганское кольцо, жалея, что не сунула его в карман Лучо перед его отъездом. Призрачная надежда, что это могло бы спасти его.

Эдриенн принесла рыбий жир, утверждая, что он помогает от кашля, но я отказалась его принимать.

– Морис говорит, что большую часть времени на фронте вообще ничего не происходит. Бойцы ждут, сменяя друг друга в окопах, удерживая позиции.

Они не всегда ждут. Я точно знала это. Иногда они несутся по ничейной земле, люди и лошади против пулеметов. Передо мной всплывало лицо старой гадалки, ее губы шевелились. Ранняя смерть. Что, если она имела в виду Лучо? Я подумывала даже найти старуху, но слишком боялась того, что она может мне открыть. Кроме того, она сказала, что я выйду замуж, и она явно ошиблась на этот счет.

Внезапно мне в голову пришла успокаивающая мысль. Лучо ушел на фронт, чтобы насколько возможно облегчить участь своих лошадей. Если он погибнет, то не сможет им помочь. Он должен был это понимать. Он не станет бесшабашно рисковать своей жизнью. Я попыталась найти в этом хоть какое-то облегчение.

Тем не менее чаще всего волны паники захлестывали меня, давя на грудь, так что мое дыхание становилось прерывистым и слабым. Три недели я жила в тумане страха, потери и веронала, не заботясь ни о чем, даже о Chanel Modes, пока однажды утром Габриэль не ворвалась в мою комнату. Она приходила и раньше, пытаясь утешить добрым словом и теплом. Но на этот раз все было иначе. Она рывком раздвинула занавески и уставилась на меня с выражением тревоги и гнева на лице.

– Антуанетта Шанель! – Сестра стояла, уперев руки в бока. – Знаешь, что я сейчас вижу?

Я подняла руку к лицу, чтобы прикрыть глаза от яркого света, от ее осуждения.

– Я вижу нашу мать. Слабую. Посеревшую. Неподвижно лежащую в постели, убивающую себя горем.

Будь у меня хоть капля энергии, я бы влепила ей пощечину. Как она могла быть такой жестокой? Она знала, что монахини предсказывали мне судьбу моей матери. Она знала, как я это ненавижу!

– Я сочувствую тебе, Нинетт. Ты это знаешь. Но так дальше продолжаться не может. Ты помнишь Обазин? Как, приехав туда, мы все время плакали. Наша мама умерла. Папа нас бросил. Монахини не испытывали к нам жалости. Они заставляли нас вставать чуть свет каждый божий день. И это было к лучшему. Проснись, слава моя! Проснитесь, лира и арфа! Ты помнишь?