Сетевой

Она молча на меня смотрела с усмешкой и ждала, пока до меня дойдет.

– Ты хочешь сказать, он пытался… Он хотел… Но он же… Я же даже не знала!

– Тебе было и не обязательно. – Алина отхлебнула своего глинтвейна и вынула изо рта гвоздичку. – Он просто сказал или сделал что-то, ты как-то отреагировала, и он сделал выводы, которые его расстроили. Так что там произошло? Тебе не понравились горы?

– Понравились.

– Это плохо, – вздохнула она.

– Почему? – изумилась я.

– Потому что он нашел в тебе родственную душу, – серьезно пояснила она.

До меня наконец начало доходить.

Он сообщил мне, что Чагин жив, я обрадовалась, а он расстроился.

– Ты не переживай за него. Он уже принял ваш несостоявшийся разрыв, и теперь вы останетесь хорошими друзьями, избежав тяжелого для тебя разговора.

Я, как рыба, вытащенная из воды, открывала и закрывала рот, как обычно, в самый ответственный момент растеряв все умные слова.

– С ним все будет в порядке, через пару часиков он выйдет из палатки и будет как новенький. – Она ободряюще мне улыбнулась, и я почувствовала себя идиоткой и бесчувственной сволочью.

Когда ближе к полуночи народ стал вялым, сонным и начал расползаться по своим уютным спальникам, я все еще сидела у костра, черпала остывший глинтвейн, потом чай, потом замерзла и принялась подбрасывать дров. Но идти в палатку мне почему-то было страшно и стыдно. Наконец там что-то зашевелилось, зажегся фонарь, и оттуда вывалился Павел. Он был босиком и без куртки, в одной тельняшке. Его шатало, он, не обращая внимания на шишки и хвою, прошел босиком к костру, сунув руки в карманы штанов, постоял надо мной, шатаясь и шмыгая носом, потом отобрал у меня из рук кружку, долакал остатки моего чая и плюясь чаинками, убрел в лес. Я долго смотрела ему вслед, слушала, как он там хрустит ветками, чертыхается, потом он пропал, потом снова появился и залез в палатку.

Я тоже сходила в лес, не взяв с собой фонарика, потом почистила зубы, чуть не соскользнула в речку (водка и глинтвейн!). Наконец собралась с духом и нырнула в палатку.

Я наощупь разделась, нашарила руками свой спальник и «закуклилась» в него, не решаясь пододвинуться под теплый Пашин бочок. Мужчина казался спящим, и я чувствовала себя ужасно неловко после того, что мне рассказала Алина.

Чертова Алина! Теперь я чувствовала себя виноватой, хотя и ежу было понятно, что я не давала ему никаких поводов. И не могу отвечать за то, что кто-то там себе что-то про меня придумал. Внутренний голос противным чуровским голоском нашептывал мне, что я, слепая курица, должна была заметить такие вещи.

Я лежала, мучилась и грызла ноготь. Потом, шурша спальником по пенке, как гусеница, пододвинулась к Паше, залезла ему под бок и накрыла себя его рукой. Я затаилась и услышала, как Павел тихонько вздохнул.

– Паш.

– Ммм?

– Ты на меня не обижайся.

– За что?

– Не знаю, – честно призналась я.

Он усмехнулся, повернулся на бок ко мне лицом и чмокнул меня в макушку.

– Давай между нами не будет никакой неловкости, – сказал он совершенно трезвым голосом. И еще раз по-братски поцеловал меня в волосы.

У меня на душе потеплело, я зарылась лицом ему в грудь и зажмурилась.

– Алинка тебе чего-то наболтала?

Я молча покивала, и он снова усмехнулся и потрепал меня по спине.

Утром мы погрузились в автобус и переехали на другую речку. Пока шла погрузка (лагерь свернули как-то быстро, в основном возня была с катамаранами, которые решено было не сдувать, а грузить башней друг на друга), я наконец-то узнала, что эта шумная речка называется Большой Зеленчук, а поселок, рядом с которым мы стояли, – Архыз. А переезжаем мы теперь на Аксаут, а потом, еще через три-четыре дня, – на Кубань.

В автобусе я теперь совершенно естественным образом оказалась рядом с Пашей. Гоша как-то незаметно перетек к другой компании, и на нас с Пашей поглядывали многозначительно. Мне было наплевать, Паше – тем более. Больше всего меня напрягал пристальный взгляд Алины, которая, как мне показалось, ревностно следила за тем, чтобы я не обижала ее обожаемого Пашу. Но, напоровшись однажды на хмурый Пашин взгляд, она отвела глаза и больше не сверлила меня своим проницательным взором. Даже улыбнулась ободряюще.

Я прилипла к окну и не сводила глаз с потрясающих пейзажей. Для меня были в диковинку горы, серпантины, долины рек, покрытые туманом, цветущий кизил, который способен был любому мрачному пейзажу придать праздничный вид. Иногда я была не в состоянии сдержать восхищенных возгласов, и тогда Паша довольно и счастливо улыбался, как будто я делала комплимент лично ему.