Севастополист

Конечно, можно было взглянуть на все это иначе. Может быть, люди именно к такому и стремились – и вот достигли наивысшего. Им так понравилось в этих комнатах, на этих диванах и без воды, что они побежали сдавать лампу. Сложно было понять, каким соображением руководствовался Инкерман, но он уже был на другой стороне. Это означало, что есть лишь один способ воссоединиться с ним. В любой момент я мог им воспользоваться – справа от огненной двери начинался коридор для тех, кто выбрал Полутрупачи.

Зачем же людей разделять, если по обе стороны стекла одно и то же? Эта загадка оказалась не из трудных – ее легко расколоть, как орешек, зная человеческую природу. Так мне объяснил Инкер. Те, кто сделали выбор, и те, кто еще не решились, не должны были мешать друг другу. Ведь лишившийся возможности что-то изменить и тот, кто ею пока обладает, определенно не уживутся вместе. Я не стал с этим спорить: уверен, что мир, который мог быть так устроен – предположим на миг, что такое возможно, – долго бы не протянул. В Севастополе каждый мог изменить что хотел – для себя лично или своих недалеких; но город был таким, что не возникало необходимости его менять. Тех же, кто все-таки стремился к переменам ради перемен, ожидала Башня.

В который раз я ел хлеб и котлеты, и даже порой – безо всякого графика – перепадал борщ, но вся эта домашняя еда больше не радовала. Мысль, что так будет постоянно, независимо от того, оставлю ли я лампу или просто буду продолжать свои дурацкие шатания по коридорам – эта мысль заполняла собой все сознание, не оставляя пространства для остальных.

И, наконец, я думал о еще одной детали, которую поведал Инкерман. Она-то и казалась самой страшной. Те, кто поднялся выше, но не смог по каким-то причинам – не хватило смелости, сил – выполнить свою миссию, возвращались назад. Но не в Севастополь, нет. В Полутрупачи.

После этих слов Инкера все окончательно встало на свои места. Конечно, те, кто возвратился, не должны были общаться с неопределившимися – это ясно и идиоту. Ну а разделять их с теми, кто сдал лампу и кому все равно ничего не светит, не было никакого смысла.

«У этого отсека есть название», – написал Инкерман, когда мы в очередной раз стояли друг напротив друга возле стеклянной стены.

«Не удивил, – огрызнулся я. – Видно, нам уже вовсе не о чем говорить, если после десятка встреч ты выдаешь этот протухший факт как откровение?»

Инкерман не шевельнулся, сохраняя странное спокойствие. Только пальцы его работали, набирая новое сообщение.

«Полутрупачи – это слово дикое, ветхое. В Планиверсуме такое в моде, ты знаешь не хуже меня».

«Ну и?» – Я уставился на него через стекло.

«На самом деле это село Пребывания».

«Вот как», – я понимающе кивнул.

«И знаешь, в чем его смысл? Какое знание он дает нам, избранным? – продолжил Инкер. Я заметил, что он окончательно изменился: казалось, его ничто не может вывести из равновесия; он выглядел не просто спокойным – он выглядел равнодушным. – Такое, что единственная жизнь, нормальная для человека, подходящая ему, – она внизу, вне Башни. В Севастополе».

То ли мне показалось, то ли в его глазах что-то сверкнуло. Какие-то искорки сумасшествия.

«Вот был же парень», – с грустью думал я. Я не особо понимал его порой, но любил всем своим сердцем с тех самых пор, как помнил себя и его, а ведь это одна пора. Без особых талантов, ума – впрочем, как и я сам, наверное. У Инкермана удивительно получалось скитаться по Башне и не пропускать ничего в себя, он будто бы скользил по ней, лавировал. Все, что меня задевало, а наших подруг и вовсе сражало наповал, не оставляло в нем, казалось, и следа. Когда мы встречались, я наблюдал за ним, и мое мнение менялось – от уровня к уровню, от встречи к встрече. Я стал больше понимать его, но – как бы мне ни хотелось избавиться от этой черствой мысли – все меньше любить.

Таким оказался путь Инкермана в Башне – путем равнодушия.

За всеми этими мыслями я так и не нашел, что ему ответить. Но на экране уже возникла новая строка.

«Знаешь что? – написал Инкерман. – А я ведь был наверху! Я вернулся».

Я посмотрел на него с сомнением, но Инкер выдержал взгляд.

«Ты рехнулся, – наконец написал я. – Мы общаемся по вотзефаку, а если б ты был наверху…»

Палец случайно нажал на отправку, и сообщение улетело Инкеру. Но едва я хотел продолжить, как тут же выскочил ответ.

– Невероятно, – прошептал я. – Как ты это делаешь?

«Я поднялся наверх, не сдавая лампу, – объяснял Инкерман. – И я не шел по коридору, а попал сюда прямиком сверху».

«И ты хочешь сказать, что у тебя не забрали лампу и отпустили сюда?! Мол, заходи еще, коль пожелаешь? Или подари соседям по селу? Так?»

Я и сам не особо верил в то, что писал. Но все же было интересно, что он мне ответит, как сумеет выпутаться.

«Я не оставлял им лампу! Я не оставил эту долбаную лампу! Я бросил ее в пропасть».

На сей раз я долго и пристально всматривался в него через стекло. Каждая буква сообщения прямо кричала, выдавая истерику, нерв. Но человек напротив меня был спокоен, почти неподвижен. И даже не думал смотреть на меня – только в экран.