Севастополист

– …если ты отдашь нам лампу, – продолжил охотник, будто до сих пор не понимал, что от «них» остался лишь он один. – Но ты можешь поступить иначе. – Он продолжил, не дожидаясь ответа: – Выбрось лампу. Просто отпусти ее, и лампа полетит вниз, и все кончится. Ты проснешься.

Я слушал его вполуха и на протяжении всей речи думал лишь о том, как ему лучше зарядить, чтобы не пришлось долго возиться. В той битве удача была явно не на их стороне, но ведь все хорошее имеет одно неприятное свойство – заканчиваться в самый неподходящий момент.

Так и случилось. Едва он договорил, как со всех сторон ко мне потянулись руки. Я увидел тысячу призраков – одинаковых, бледных и истощенных, как бедные люди с уровня Пребывания. Их глаза были пусты, а губы нервно дергались, как у Инкермана за стеклом, и шептали только одно:

– Дай лампу! Дай! Дай!

Я слышал этот страшный тысячеголосый хор, даже закрыв уши, – он не прекращался.

– Брось! – шипели призраки. – И вернешься назад, в коридор.

Я заметил, что передо мною нет никакого охотника и больше не с кем драться. Призраки определенно были галлюцинациями, и все, что они могли делать, – пугать. Рядом с ними разрывались сгустки, но не причиняли им вреда. «А что, если эти охотники, – подумал я, – тоже глюки? И вся эта драка, все эти тела без башки? Вдруг это просто жара?»

Лампа была на месте, и я, раскачав ватрушку, полетел прямо наверх. Призраки старались ухватить меня, прикоснуться к чехлу с лампой, но я крепко его держал, и шипели, заползая в уши, будто змеи, их кошмарные голоса.

Их становилось все больше, и чем выше я поднимался, тем сильнее становился жар. Призраки опутывали меня, и казалось, что это уже не они, а языки пламени, принимавшие формы лиц, тянущихся длинных рук, хотели меня зализать, поглотить, сожрать. Я достал из чехла лампу, и вытянул руку с нею прямо перед собой, и смотрел, неотрывно смотрел на голубые волны, просыпавшиеся на дне, как на единственное спасение. Я шептал не слова – бессвязные звуки, трясся всем телом, залитым потом, покрывшимся ожогами и синяками.

Мне не было видно выхода. Боль поглощала меня, но уже совсем не было страшно. Я был убежден, что не смогу дойти. Все было напрасно, все оказалось зря! Не было даже намека на выход, на дверь, на конец пути, только гигантская стена огня виднелась впереди, и я неотвратимо к ней приближался. Мое тело было изношено, измождено и готово упасть в бездну. Но я знал одно точно: я победил всех. Я выиграл, сохранив лампу, не провалив миссию. Уберег себя. Остался в этой схватке победителем и, что бы теперь ни случилось, останусь им.

Вот я сделаю шаг и могу исчезнуть. Насовсем, в никуда, в небытие. Потому что не знал ни одного другого мира, кроме Севастополя, и в этой черной пустоте – сквозном столбе, как говорил охотник, – даже не найдется никого, кто отнес бы меня на Правое море. Я останусь в огне, сгорю – сколько избранных закончило так в этом кошмарном месте?

Я захотел выкинуть руку вперед, демонстрируя невидимому противнику лампу – свою гордость и победу. Крикнуть в невидимое его лицо:

– Да будет свет, мой свет!

Но не хватило сил, да и зачем? Моя миссия была сберечь, донести лампу. Я не знал, куда и каким образом. Возможно, это место и должно было так выглядеть. Возможно все. А если это так, то, значит, я уже был на месте?

– Здравствуй, неведомое, то, что мне предназначено, – шептал я, сгорая. – Я Фиолент, и я пришел из Севастополя – единственного города в мире.

VII. Крым

– Ты уже здесь? Или еще в пути?

Странный голос – мягкий, с хрипотцой, доброжелательный, но строгий. Я мог уже слышать его где-то, но был слишком слаб, чтобы пытаться вспомнить где.

Неужели я снова спал? Но глаза мои были открыты, и перед ними проявлялись очертания места, незнакомого мне, и сгорбившейся человеческой фигуры в длинном сером одеянии, с покрытой капюшоном головой. Человек отвернулся от меня и делал что-то, чего я не мог видеть. Он продолжал бормотать, но не все слова были слышны.

Это походило на то, что я только проснулся и приходил в себя. Но могло быть и началом сна – я уже ни в чем не был уверен. Ощущение иллюзорности и невозможности происходящего было для Башни нормой, но теперь оно переходило все границы. Я близок к сумасшествию.

Боль чувствовалась во всех конечностях. Попытка повернуться или встать не привела ни к чему, кроме стона, что вырвался из груди против моей воли. Мне казалось, что я пролежал здесь долго, обездвиженный, пахнущий зловонными мазями, весь в ранах, ссадинах и ожогах, перемотанный бинтами, такими же, как в Севастополе; должно быть, бинты везде одинаковы – бывало, я заматывал ими палец, случайно порезавшись при работах во дворе. Я с трудом поднял руку и, увидев ее, снова простонал. Затем – вспомнив важное – резко опустил ее и нащупал на боку чехол с лампой. Он был на месте – и от этого стало значительно легче.

Живые мины