Севастопология

Её отец собирает теперь – немного как жадановский Эрнст Тельман со своими танками – верстовые таблички из Второй мировой войны на северо-востоке Ещё-Пруссии. Работая в должности консультанта для предпринимателей, он сказал, что фирма сэкономит больше всего, если уволит такого консультанта, как он. Теперь моя П. говорит, что она отказалась от предложенного ей места ассистента профессора в Филадельфии: «Хоть это и Берлин Соединённых Штатов». Из-за курения травки и всего такого память уже не такая, как надо, всё чаще – размазня, знаешь. Нет уж, лучше пойти в консультанты по предпринимательству и иметь что-то в руках. Потом сойти, стать самостоятельной и предаться улучшению мира. Я обожаю её ясный язык, который можно слушать, только если мозг не размазан. В честь П. добавим в бар Русскостъ коктейль: Кисель вычисления Пи.

Миши

May I introduce, моего сына зовут Михаил и Анину дочку – почти так же. Моя мать со слезами настаивала на том, чтобы реинкарнировать имя её отца. А того изначально звали Моисей. Еврейское звучание трансформировалось в Союзе по расхожему уравнению реакции в Михаила. Русский именной костюм дедушка надел по инициативе своей кузины Дины, крестившей его. Ну и ладно.

Что бы я ни делала, Миша is my mission.

Его, уже почти большого, по моей формуле зовут Мишутка. Чего только нет в этом имени: и шутка, и медвежонок, и мешанина. Как я буду жалеть о том, что не записывала за ним его весёлые, хитрые, блестящие языковые находки – от хлебервурст про ломоть хлеба с печёночной колбасой Leberwurst до снеголошадки – Schneepferdchen – про салазки.

Он сидит над своим террариумом, он стоит наготове для ходячей истории. Для натяжения тетивы рассказа не хватает сило-времени. Неписания хватает как раз на кофе, на чай, на дыхание, на уход в себя, на невыход из себя. Блокнот, который раскрывается, когда душа не может удержать язык за зубами и душится «Подъездом № 7». Вот сейчас я как раз не пишу, а курю и вымываю аромат былого. Так повседневность выдыхается наружу.

Недавно он рассказывал за ужином, что открыл новый вид жуков. Он окрестил этот вид Sandläuferstreifenkäfer – полосатик-пескобег. Этот полосатик приносит пользу, поедая дохлых насекомых и остатки фруктов из компоста (биолог выудил из компоста кусочек сгнившего ананаса, на котором и сидел жук). Полосатик-пескобег якобы преследует свою добычу как детектив: «Хвост кверху, мордой вниз! Как только настигнет – раз, скок на неё и слопал!» Глаза сверкают, рот поёт. «Мяу, а можно спросить? Почему люди едят мёд? Ведь это же рвота пчёл».

Я варю ему щавелевый суп и борщ – смотря по тому, хочется мне зелёного или красного, – иногда варю тыквенный, гороховый, цветно-капустный, а то и щи, и каждым своим действием благодарю его за то, что он находит свой язык – то немецкий, то русский, то биологический, – разворачивает весь регистр, посвящает себя всеохватной культуре природы. Сопровождаю его в восторженных вылазках, в которых он именами и свойствами насекомых и тритонов объясняет то, что я тут же отфильтровываю – но только не излучение радости в его голосе. Привожу его в лабораторию в университете. Закрываю глаза на то, что в ночном поезде на Берлин он зайцем провозит лягушку в банке. Несу за ним ведёрко, когда он браво несёт впереди свой сачок как знамя, направляясь к пруду, к биотопу, на реку: не попадётся ли в сеть какой головастик и не пролетит ли мимо какая бабочка, улов сберегается перед домом во множестве разных сосудов – ради наблюдения за окукливанием или, наоборот, выползанием из кокона.

Жить можно. Скоро мы сделаем из детской комнаты террариум-аквариум-делириум и споём под электрогитару песню-мяучи. Я бегу вверх от станции Эс-бана, забывая, что живу в городе внизу, чтобы сдвинуть вместе горы Утлиберг и Энтлисберг. В нашем подвале слышен шум реки Зиль, построим тут баню и будем охлаждаться в реке. Долина защищает. Мы иммунизируемся от всего, что снаружи.

Недавно на Красной фабрике прозвучала песня Всё – снег, вчерашний снег. Снега ещё нет, осень каждый день является на Энтлисберге в оглушительном великолепии, превращая тёмно-зелёное в жёлто-багряное. Я начинаю фотографировать это полотно за порогом ежедневно в одно и то же время – когда рассеется утренний туман и гора всплывает из оцепенения.

Любительские фото удаются своим звуком и без аналогового клика, дигитально. Стилистически безупречный язык так же мало возможен. Упрёки приветствуются, так у нас с вами завяжется разговор. Консультанты по письму пожимают плечами, носителям языка это удаётся, неносителям лучше помалкивать. Пригодился бы фото-язык, от которого теряешь дар речи.