Севастопология

Здесь мне не обязательно владеть стандартным немецким. Что такое письменный немецкий, как здесь называют тот язык, который считается обыкновенным в Германии, но здесь он – занесённый, заносчиво нанесённый на средневековые диалекты? Это – язык печати. На клавишах я выбираю немецкий язык в один клик. Время подскажет, в чём суть. Здесь не пользуются буквой б, здесь не увидишь ровный горизонт без возвышенностей и не услышишь вопросы вроде того, скольких женщин изнасиловал мой дед при взятии Берлина. Я всё отфильтровываю: пусть небесная синева воды поглотит культурную истерику и историческую неприязнь. В то время как 6-оборона плутует и подсовывает мне англицизмы.

Моё подсознание просторно как подвал нашего секционного домика – с бомбоубежищем, винным погребом, стиральной машиной и кабинетом. Подпольная мануфактура – так окрестил подвал мой старший брат, оглядев его, когда мы въехали.

Этот домишко открывает свою парадную дверь и чёрный ход – для прошлого и будущего. Новые друзья входят и отправляются в последний путь. Новые окна показывают мужчин в страстном настроении, они безмолвно слетают в озеро или парапланируют с Утлиберга на коровьи пастбища. Стучатся дети и спрашивают про Михххаэля, про его насекомых и «нет ли красного супа». Подлетают снежинки. Испаряются. Бывает обывательство. Модерн, постмодерн и пост-постмодерн. На зависть кратковременно. Многосторонне-многообразные женщины, которые всё про всё, в мытье, в таянии снежных масс, на исходе единства семьи и профессии. Здесь жила поэтесса Мария Лутц-Гантенбайн. Говорят, она била своего мужа.

Документально, герменевтически, по-домашнему. Наладить себя, создать налаженное. Засунуть банальное в штабель выдвижных ящиков, при необходимости снова извлечь – как очистить бананы, витаминно, обезвреженно. Обес-кочуемость быта. Анти-нарциссическое сопротивление.

Мы цюрихские хаоты. Мы опаздываем, что-нибудь забываем, пропускаем сроки, садимся не в тот поезд. Я заснула в убаюкивающем уюте вагона, ребёнок разбудил меня на главном вокзале со словами, что мамы в поездах не спят. Мы надеваем одежду, только что постиранную, мы делаем уборку перед приходом гостей и оба находим ранний подъём тяжёлым, даже если это вправе сказать только один из нас. Неделя за неделей расплываюсь в его мире первого класса. Крымизирую современность в облако № 7 и ответственно, даже изрядно способствую овосточиванию этой предместности.

Чем больше я приближаюсь к себе самой, тем ближе становлюсь к своему ребёнку – и наоборот. Наша пуповина невидимо срастается, мы на расстоянии знаем, как дела у другого. В Берлине для него движение было проблемой. Он не хотел ходить, не говоря уже о том, чтоб заниматься спортом; на свой беговел он рычал – унаследованная, ныне отшумевшая, боязнь путешествий.

Теперь он бегает уже не как фрикаделька, а как пацан вместе со всеми по футбольному полю, по посёлку он носится один или бежит в школу вместе с остальной шпаной. Он балансирует на бортике тротуара, когда мы идём куда-нибудь вместе и – в виде исключения – не торопимся. Мы разом вошли в норму. Я не знаю другого такого местечка, где он мог бы подрастать так упорядочение и самостоятельно, защищенный не передозированной щепоткой социального контроля. Происходит не много, но нам более и не надо. Достигнуть покоя – с делами, с которыми я долго не могла разделаться, которые долго считались неуместными для этих мест. Тут меня спрашивали с радио, не смогу ли я выступить как эксперт по Крыму, но я не взялась. Как раз пережариваю старые песни в сплошные любимые блюда. Вытирая пыль, я нахожу в альбоме с названием «Желток подводной лодки» подрастающего Майкла:

Крымский крем
Мороженое-крем
Москакао
Крым, сливки сливок
You creep me out
Пищеводная тележка
Путевая карта
Хлеботам
Съел, встал и пошёл
Из Берливии
I_scream_yes
Yesterday
В рифму течёт русский Рейн
Места культурного наследия
Грядки смерти культуры
Неспешный Baby
Bhabha – баба – бобы – пруды
Пусть играет Лайбах
На балалайке
Да здравствует Крым
Ice Creamea

Он пишет в свободное время книгу с собственными иллюстрациями – про образ жизни яблочных улиток и чесночных жаб. Кроме того, он учится играть на гитаре, после того, как необратимо убедительно услышал об авторской песне, о Высоцком и о рифме к имени Татьяна: Любляна. По-немецки это Лайбах.

Цюрих. Zur_ich