Севастопольские записки

— Ну и сила же у человека. С таким ранением самому добраться до машины, приехать и ничего никому не сказать!

Я был потрясен случившимся. Ведь для меня Николай Иванович был больше, чем начальником, он был другом, лучшим другом и учителем. Редко можно встретить человека, к которому так тянешься всей душой, которому хочешь подражать.

Уходя к себе, командарм как бы между прочим бросил:

— Крылова нет. Теперь основная тяжесть по штабу ложится на вас. Надеюсь, что справитесь. А как дальше быть — подумаем…

Так закончился "для нас этот печальный день.

Петров тяжело переживал ранение Крылова. Медики хотели было эвакуировать начштаба, но встречали жесткий отпор со стороны командарма. Он был против, и это объяснимо: стоит Крылова вывезти на Большую землю, он после выздоровления больше не вернется в армию. Врачей, желавших эвакуировать Николая Ивановича в тыл, он подозревал в том, что они хотят избавиться от ответственности за его жизнь, от трудного больного. В приказах мы по-прежнему писали: начальник штаба армии Н. И. Крылов.

После ранения Крылова командарм стал чаще заходить к нам в отдел. Вот и сегодня перед сном зашел. Разговор начался об истории войн. Он спросил, кто такой Эпаминонд. Офицеры молчали.

— Эх вы, штабники, — упрекнул нас Петров. — Академию кончали, а историю усвоили плохо. А жаль… — И начал рассказывать о замечательных полководцах древности — Александре Македонском, Кире Младшем, о Гасдрубалах и Ганнибале…

Ивана Ефимовича любили все. Его называли душой обороны. И нельзя было не любить такого человека. Твердая воля, настойчивость, требовательность сочетались в нем с простотой в обращении со всеми подчиненными. Порой он был вспыльчив, но никогда не наказывал без причины. Совершенно не злопамятен. Сам правдив и искренен, к человеку, хоть раз солгавшему, относился с недоверием. Совершенно лишен страха. Внимательно выслушивает всех, но свою мысль или мнение, серьезно продуманное, упорно отстаивает. Человек с настоящей открытой русской душой, он пользовался огромным уважением всей массы бойцов и командиров армии. Его знали все. Не было такого уголка на всей линии обороны, где бы он не побывал лично.

Отправляясь в сектора обороны, командарм время от времени брал с собой меня. В середине марта мы выехали с ним на Мекензиевы горы в дивизию полковника Ласкина. Укрыв машину в лощине, отправились на передний край. Только спустились в ход сообщения, чтобы по нему добраться до первой траншеи, как всюду разнеслось: «Петров приехал!» — ив траншее моментально столпились бойцы.

— Как живете, товарищи? — спросил командарм.

Он всегда обращался к подчиненным «товарищи», не допуская фамильярности, чем, к сожалению, грешили многие командиры, и никогда не пользовался наигранно «свойскими» выражениями вроде «друзья», «орлы» или «здорово, братва».

— Живем, даром хлеб жуем, — ответил кто-то из группы бойцов.

— Как эго — даром? Не понимаю.

— Понимать-то нечего. Сидим здесь, ни туда, ни сюда. Так будем век воевать.

— Не время еще. Подойдет время — сам вперед пошлю.

— Товарищ Петров, виноват, товарищ командующий, правда, что под Керчью никак не соберутся наступать?

— На это ответить не могу. Там не был. Не знаю. Только вот такие вопросы — «Соберутся или не соберутся, да когда соберутся» — военным людям, как мы с вами, задавать не следует.

— Так я ж не кому-нибудь, а вам. Вы же старше и вроде свой, как отец, — смущенно оправдывался совсем молодой солдат.

— Вечно ты, Трофименко, с вопросами, — недовольно заметил ему командир отделения.

— Ничего, пусть задает. На которые можно ответить, — отвечу, а на которые нельзя — нет. Такая уж у меня должность, не все могу говорить.

Иван Ефимович шел по траншее, сопровождаемый бойцами, останавливался у пулеметов, осматривал, как они установлены, прицеливался. Заглядывал в блиндажи, проверял оружие и незлобивым, действительно отеческим тоном делал замечания, и бойцы тут же, немедленно исправляли недоделки.

У одного блиндажа командарм задержался дольше. Ему очень понравилось, что здесь все сделано заботливо, по-хозяйски: пирамида для оружия и добротно сколоченные нары для сна, и даже скамеечка у печурки.

— Кто тут старший? — спросил командарм.

Из группы, смущаясь, вышел красноармеец лет сорока пяти и сказал:

— Я.

— Молодец, право слово, молодец, — похвалил Петров, подавая ему руку. — Спасибо за работу. — И, обращаясь к окружающим, сказал: — Вот так надо сделать у всех, чтобы человек перед боем мог по-настоящему отдохнуть, набраться сил. — И снова к бойцу: — Давно в армии?

— С первого дня мобилизации. Разрешите спросить?

— Спрашивайте.

— Вы, часом, не командовали бригадой, когда гонялись за басмачами в Туркестане?

— А вы что, тоже там были?

— Как же, был, служил в кавполку. Я сразу признал вас. Правда, тогда вы моложе были. Вот только очки прежние.

Командарм улыбнулся. В глазах заблестели искорки.

— Вот и встретились вновь, только не среди песчаных барханов, а на крымской земле, да и враг не тот, что там. Ничего, и с этим разделаемся, как с басмачами.

— Поскорей бы, — вздохнул кто-то из окружающих.