Севастопольский конвой

– Ты, браток, для очистки совести, положи меня на какую-нибудь доску. Подыщи с парнями, положи и оттолкни от борта. Этому пехотинцу, – кивнул он в сторону лежащего рядом с ним ефрейтора, – все равно – он бредит и до утра вряд ли дотянет. Я же, как полагается всякому порядочному боцману, хочу «отбредить» свое там, в море. Когда-то командующий военно-морской базой назвал меня «лучшим боцманом всего Черноморского флота». Преувеличивал, конечно, а все же слово было сказано.

– Это по-нашему, – признал рулевой, не вдаваясь ни в какие излишние разговоры, и через несколько минут плотик, слепленный из двух брусков и широкой доски, вместе с боцманом отходил от баржи. Мысленно прощаясь с обреченным, Гродов обратил внимание: плотик медленно сносит на северо-запад, что подтверждало его догадку – здесь уже ощущается течение Днестра.

– Может, все-таки стоит уйти, командир? – вполголоса проговорил Жодин. – Мы здесь и без тебя дадим бой. Ты ведь отменный пловец и без плота до берега доберешься.

Прежде чем отреагировать на его предложение, Гродов взглянул на восток, туда, откуда должна была прийти их погибель, и невольно вздрогнул: черная точка, появившаяся на едва освещаемом предзакатными лучами горизонте, не могла быть чем-то иным, кроме катера. Взойдя на помост, на котором был установлен пулемет, он поднес к глазам бинокль. Катеров было два, они шли уступом друг за другом, направляясь прямо к барже. «Сомнений быть не может, – понял майор. – Это по наши души».

– Уступи место специалисту, командир, – прихрамывая, поднялся в пулеметное гнездо младший сержант. – Если помнишь, я говорил тебе, что специально на пулеметчика учился. Второй номер тоже имеется, так что у нас тут с противником свой, особый разговор предстоит.

– Специалист есть специалист – развел руками Гродов.

Когда катера приблизились, солнце уже окончательно зашло, и вечерние сумерки начали переплавляться в осеннюю темень. Командир экспедиции румынских катеров явно был намерен договориться с восставшими, чтобы таким образом спасти и блокированных в машинном отделении моряков, и баржу. Поняв, что переговоры ни к чему не приведут, командиры катеров попытались взять «Сатул-Маре» на абордаж, однако повстанческая команда ее ответила таким дружным пулеметно-ружейным огнем, что, потеряв нескольких десантников и получив пулеметные пробоины в надстройках, катера вынуждены были отступить. Но и повстанцы тоже потеряли четверых бойцов убитыми.

Когда катер, который блокировал баржу со стороны берега, ушел оттуда, чтобы присоединиться к тому, что опекал баржу с юга, со стороны открытого моря, Гродов понял, что переговоры кончились и возиться с ними до утра румынские моряки не намерены. После первых же снарядов, которые достигли «Сатул-Маре», она загорелась и дала течь. Сообразив, что с минуты на минуту может взорваться топливный бак, майор, скрывавшийся за остатками надстройки, скомандовал: «Всем – за борт!» и, подхваченный на лету взрывной волной, бросился в воду вслед за остальными.

Он видел, как очередной снаряд породил султан воды прямо посреди группы уплывающих бойцов, и, поняв, что уже ничем не способен помочь им, что здесь, как и во время атаки, каждый предоставлен своей судьбе, поплыл в сторону берега, на ходу стаскивая с себя солдатские сапоги.

– Прощай, командир, – услышал он откуда-то из темноты слабеющий голос сержанта Жодина, и в ту же минуту увидел неподалеку какой-то сгусток темноты.

Нырнув, он переждал, пока рядом скользнет прожекторный луч катера, моряки которого расстреливали все еще державшихся на воде красноармейцев, и поплыл на этот силуэт. Каковым же было удивление Гродова, когда он понял, что это плотик «лучшего боцмана всего Черноморского флота». Сам боцман уже был мертв, но, зацепившись одеждой за гвозди, все еще зависал на плотике, представая в роли плавучего якоря.

– Спасибо тебе за этот подарок, боцман, – дрожа от холода, проговорил Черный Комиссар, окончательно предавая морю его тело. – Ты действительно был лучшим во всем флоте.

Загребая руками, как веслами, подгоняемый низовым морским ветром и течением, он все приближался и приближался к чернеющей вдалеке гряде холмиков, которая не могла быть ничем иным, как спасительной прибрежной косой.