Северная корона

Дождь барабанил и ночью, когда повернули к фронту. Ни на ком не было сухой нитки, при каждом шаге под подошвами чмокало. Постепенно лес стал взрослее, запущеннее, песок сменился торфяником: нога погружалась по щиколотку. За лесом, там, где была передовая, мутными, колеблющимися каплями повисали осветительные ракеты, будто спросонок перестукивались пулеметы.

За полночь батальон выбрался на опушку, к блиндажам. Из них вышли люди, приблизились к Наймушину. Говорили вполголоса, ступали осторожно.

Вернувшись от комбата с шустрым, разбитным, вроде бы под хмельком, командиром сменяемой роты, Чередовский повел бойцов опушкой, затем ложбинкой. Сергей шагал, стараясь не наткнуться в темноте на Курицына, и сердце у него колотилось так, словно он взбирался на гору, и по спине прокатывался холодок тревоги и радости: фронт! Вдруг он услыхал вверху нарастающий шелест, как будто что-то быстро заворачивали в бумагу, и следом невдалеке — разрыв. Кто-то ойкнул, Чередовский скомандовал: «Ложись!» — и бойцы попадали в грязь.

Обстрел длился с четверть часа; вероятно, немцы обнаружили движение у передовой. Снаряды, отшелестев, разрывались, выжигая куски ночи. В кустах с хлопаньем рвались мины.

Когда обстрел прекратился, рота подошла к ходу сообщения, и бойцы по одному спрыгнули в него. Метров через сорок лейтенант Соколов остановился перед дверью блиндажа, другие взводы пошли дальше. До Сергея донеслось, как разбитной командир сменяемой роты ликующе сказал Чередовскому:

— Занимай, старшой, мои хоромы. Для хороших человеков не жалко.

И дальше они стали говорить о противнике.

В землянке, куда спустились по осклизлым ступенькам, было мокро, неприютно. На столике чадил светильник — свернутый из ваты фитиль в стакане из-под снаряда. Тут уже хозяйничал Гукасян: ворошил прелую солому на земляных нарах, что-то прикидывал в уме, говорил лейтенанту Соколову:

— Нерадивые были жильцы, а еще гвардия… Подзаймемся! А то вы, товарищ лейтенант, со своим кашляньем загнетесь в сырости.

И как бы в подтверждение правоты старшины взводный закатился стародавним лающим кашлем.

7

— Привет, — сказал Орлов.

— Здравия желаю, — ответил Наймушин и подумал, что замполит никак не отрешится от неуместной привычки совать руку. А Орлов думал: «Какое у него вялое пожатие, норов-то иной».

— Вот наши, — Наймушин сделал неопределенный жест, — наши с тобой апартаменты… Прямо со сборов?

— Со сборов. — Орлов снял пилотку. Волосы аккуратно подстрижены ежиком, и Наймушину показалось: проведи по ним ладонью — оцарапаешься.

— Подковался, значит?

— Подковался.

Снимая сапоги, Орлов рассказывал, как вечером на марше нагнал батальон, шел с тылами, и с минометчиками, и с третьей ротой, а Наймушин глядел на его жестко стоявший ежик, на маленький, властный рот и ждал, что замполит начнет выкладывать неприятное. Этого у него не отнимешь: преподнесет сразу, временить не станет. Так и есть.

— В третьей роте народ жалуется: старшина на руку нечист.

— Вострецов?

— Он самый. Обмеривает с куревом, сахаром… Я займусь, проверю, не возражаешь?

— Нет.

Наймушин ожидал, что Орлов скажет дальше: это ж цветочки — ягодки впереди. Но Орлов сказал:

— В минометной роте хлопец есть славный, старший сержант Анциферов, командир расчета. В партию пора его двинуть!

«Двинь, коли пора. Тебе виднее. Но отчего молчишь о Наташе? Приберегаешь к концу? Не похоже на тебя, именно не похоже. А что, если это не получило огласки? Хорошо бы».

— Менаду прочим, этот Анциферов выразился так: «Вжился я в войну. И во сне война, и во сне воюю». Верно подмечено: вжились мы в войну.

Наймушин ничего не ответил, и Орлов умолк. В углу, отгороженном плащ-палаткой, возился с вещами ординарец Папашенко, в соседнем отделении блиндажа телефонист сонным, клейким голосом вызывал полк. Наймушин посмотрел на сжатый, властный рот Орлова и сказал:

— Если факты подтвердятся, старшину Вострецова судить. Понял? В штрафную роту.

* * *

…В землянке сыро, но тепло. Одно это уже блаженство — тепло! Не надо никуда идти, можно, сняв с себя все, что давило на марше, лежать и лежать. Сергей сбросил и ботинки. Подогнув ноги в коленях, наслаждался покоем, засыпал под бубнящий тенорок Пощалыгина. В дверь хлестали дождевые струи, ломился ветер, громыхало — то ли орудия, то ли гром. Хорошо! Сергей уже научился ценить нехитрые радости солдатского бытия — костер, крышу, вовремя подвезенный обед.

Когда Сергей пробудился, в землянку набивался утренний свет: в стене было прорублено крохотное, с форточку, окно с настоящим стеклом. Глянув в оконце, Сергей увидел серое, тусклое небо: вероятно, погода не изменилась. Он повернулся на другой бок, зевнул и собрался было продолжить сон, но его тронули за плечо.

— Подъем, Пахомцев, — сказал сержант Сабиров. — Заступай на пост.