Северное сияние

На Лео пижамные штаны, опущенные так низко, что, кажется, вот-вот будут видны лобковые волосы. Он тотчас их поправляет, как только замечается меня. Но торс его всё равно остаётся голым, и я впервые вижу его шрам – клин. Зрелище не для слабонервных… у меня наворачиваются слёзы, и собственные причитания по поводу растяжек на животе теперь кажутся смешными. У Лео распорот и заново сшит бок, словно он мешок с зерном, который случайно за что-нибудь зацепился. След не грубый и не страшный – он как-то говорил, что агентство оплатило ему коррекцию шрамов, но она практически ничего не дала. Самые существенные гонорары у него, как у модели, бывают за обнажённую съёмку, но из-за шрамов ему доступна в основном работа только в одежде. Но и она долго не продлится. Лея сказала, что это хорошо – он ненавидит эту работу. Ему плохо, когда его снимают и публикуют. Она считает, он теряет из-за этого энергию.

Лео подходит к кувшину с фильтром и наливает себе воды, жадно пьёт. Сейчас мне видна его спина – на ней вдоль позвоночника тоже шрам, но очень тонкий, белый, почти незаметный. Господи, думаю, он ведь тоже весь в шрамах. У него красивая, по-мужски крепкая, но изящная спина, сильные руки. Мне хочется, и я подхожу. Стою рядом и машинально трогаю себя за волосы. Они распущены, как он любил когда-то. Дешёвый трюк, и мне за него сейчас почему-то даже стыдно. То, что было естественным в юности, и что доставляло ему удовольствие, теперь кажется чем-то наигранным, низкопробным.

Лео словно окаменел, не двигается. Даже дышать перестал.

Я поднимаю руку и провожу ею по его волосам. Они такие мягкие, ласковые, знакомые на ощупь. Родные, привычные.

– Ты поседел… – говорю ему шёпотом.

Провожу по его волосам ещё раз и добавляю:

– …с ней.

Лео уже дышит глубоко и нервно, почти незаметно качает головой:

– Без.

– Что? – переспрашиваю.

– Без неё.

Мне не сразу доходит. Долго и с очень большим трудом. Я успеваю ещё раз провести пальцами по его волосам до того, как понимание накроет меня. Лео не очень заметно, но всё-таки отводит голову, будто отталкивается от моей ладони, и поднимает, наконец, глаза. Как давно мы не смотрели вот так прямо и интимно друг на друга, как давно я ждала вот такого мгновения, когда двое соединяются на необъяснимом уровне и могут говорить, не открывая рта.

В твоих глаза пустота, Лео? Это правда она? Ты больше не любишь меня? Совсем? И ты только что мне признался в том, что любишь её?

– Ты поседел, потому что она заболела?

– Нет. Потому что не мог её найти.

Боже. Мир перед моими глазами расслаивается, вспучивается пузырями.

– Мне жаль, – говорит и убирает мои руки.

Господи, как же это больно. Невыносимо. Так сильно, что даже плевать на стыд и достоинство.

Лео

– Чего ты хочешь, Карла? Не в первый раз я этот вопрос тебе задаю, верно?

– Верно.

Она плачет. И мне тревожно, но… глубоко её слёзы не достают. Слишком много времени прошло, слишком изменилась жизнь, слишком близкими стали другие люди.

– Когда тебе двадцать пять, кажется, вся жизнь впереди, всё только начинается, и ты достойна большего, лучшего. Кажется, что мало эмоций, мало чувств, мало красок… Всё привычно, как обычно, а ты достойна быть золотой рыбкой в коралловых рифах… Лео…

Она сжимает пальцами переносицу, пытается успокоиться, но всё бесполезно – у неё почти истерика. И слишком много слёз.

Я смотрю молча. Мне нечего ей сказать. Я не могу помочь, а дешёвых утешений у меня никогда не было.

– Всё стало таким… бессмысленным. Я ненавижу дом, в котором живу. Я ненавижу город, ненавижу себя в нём. Спорт был моим смыслом, я всегда верила, что нет ничего важнее. Я привыкла к восторженным взглядам, к результатам, к гонке, к похвале. А потом спорта не стало и… не стало меня. У меня ничего нет, Лео. Совсем ничего теперь у меня нет!

– У тебя есть Ким.

– Да, есть. Но когда она уезжает к тебе – острее всего, больнее и чётче проявляется правда: я прокисаю в одиночестве. Оно повсюду, Лео! Оно в шкафу с платьями, которые мне не для кого надевать. Оно в ванной, куда никто не войдёт, пока я принимаю душ, и не прижмёт меня к кафелю, чтобы сказать: «Карла, я люблю тебя!».

Я не отдаю себе отчёта в том, как сильно кусаю свою губу изнутри. Только металлический вкус крови напоминает остановиться.

– Скажи, а с ней ты тоже так… к ней тоже врываешься в ванную? Не можешь дотерпеть до конца месячных? Ты хоть раз говорил ей во время секса, что сходишь с ума? А, Лео? Говорил?

– Карла!

Она умолкает. Но ненадолго.

– Когда я узнала, что беременна, я молилась, чтобы он был твоим. Я поехала в церковь и впервые в жизни стояла на коленях. Я клялась ему, что ни о чём больше не попрошу, пусть только он сделает так, чтобы ребёнок был твоим…

Я смотрю в пол, потому что смотреть, как заливаются слезами её глаза – это выше даже мои сил.

– Я люблю тебя. Но ты, наверняка знаешь об этом.

– Знаю, – киваю.

Карла

Он опускается прямо на пол, вернее, сползает на него и прижимает пальцы к глазам.

Когда убирает их, от тяжести в его взгляде внутри меня всё переворачивается.