Северные рассказы

Это не страх перед конкретной опасностью — просто безотчетная подавленность перед таинственной величавостью арктической ночи.

Бездонное, усыпанное звездами, почти черное небо. Только отблески звезд искрятся в хрустальных изломах ископаемого льда глетчеров. Таинственная в темноте, но ощутимая даль ледяных просторов и гнетущая тишина нарушаются скрипом ледяного припая. Этот скрип иногда переходит в стон и, повторяемый многоголосым эхом, заставляет сжиматься сердце от безотчетной тревоги.

В одну из таких ночей в середине января старый полярник Иван Лаврентьевич вышел из дому для производства наблюдений на пункте, расположенном в глубине бухты в двух километрах от зимовки.

Эти два километра пути вдоль извилистой трещины берегового припая всегда были неприятны Ивану Лаврентьевичу, а сегодня ночь особенно темная и лед почти с человеческим стоном трется о берег.

Стараясь развлечь себя и разрядить нервное напряжение, путник занялся отсчетом шагов по плотному и хрустящему снегу, но это скоро наскучило. С необычайной ясностью вспомнилось, как вот так же, много лет назад, еще молодым человеком, он впервые приехал в Арктику. После сутолочного и трудового дня, отданного целиком на разгрузку судна, он сменился с вахты и пошел пройтись вдоль береговой полосы. Вспомнилось это испытанное тогда необычное и острое чувство радости и гордости, что и он вошел в семью советских полярников, что впереди многие годы интересной, захватывающей созидательной работы. Тоже была ночь, и шел Иван Лаврентьевич, как и сейчас, один, только не было слышно скрипа льда, а ритмично шелестел слабый накат, пенистыми змейками пробегающий по песку. От зимовки ветром иногда доносило постукивание движка катера и рокот судовых лебедок. Изредка над бухтой слышался растянутый возглас: «ма-айна», который дробился в береговых скалах и как бы убегал вдаль постепенно затихающими словами: ай… ай… ай… на… на… Казалось, что это замшелые базальтовые осыпи и террасы издают сокрушенное ай… ай… ай…

Поток воспоминаний, нахлынувший на Ивана Лаврентьевича, захватил его и повлек за собой…

Быстро летели дни первого года зимовки. Полярная ночь сменилась радостными днями рассвета и пробуждающейся природы. Затем зашумели ручьи, начали оседать снежные сугробы и неожиданно, почти без всякого перехода, наступило полярное лето. С чувством удовлетворения Иван Лаврентьевич подготовлял к отправке на Большую Землю ящик тщательно и любовно упакованных материалов научных наблюдений. Здесь были результаты его годичных трудов. Но были еще и такие труды, которые нельзя было упаковать в этот ящик; зимой он иного занимался самообразованием, осваивал другие специальности и много читал. Читал с жадностью и почти без разбора все, что было в библиотеке на зимовке. Он чувствовал, что за этот год вырос и возмужал.

Как это всегда бывает с человеческой памятью, время сгладило все трудности работы, сложность полярных будней, но сейчас он вспомнил, как однажды чуть не погиб, застигнутый пургой во время наблюдений. Всего триста метров отделяло его от дома, но эти триста мет ров были насыщены нечеловеческим напряжением сил и воли… Однажды в последних числах марта он отправился на очередные наблюдения к футштоку, установленному на берегу бухты. Была солнечная морозная погода, в воздухе ощущалась какая-то настороженная тишина, ледяные иглы искрились мириадами алмазных бликов, пронизывая пространство. Солнце светило сквозь едва ощутимую матовую пелену, повиснув среди колец многоцветного гало. Изредка короткими, как удары, порывами проносился ветер, сопровождаемый свистящими струйками поземки. Как потом узнал Иван Лаврентьевич, все эти признаки предвещали пургу, но тогда он был еще мало опытен и, отправляясь на место наблюдений, обратил внимание только на то, что удары ветра становятся все сильнее, промежутки затишья между ними укорачиваются.

Сделав необходимые отсчеты и записи, он поправил шапку, надел рукавицы и пошел домой. В это время ударил новый, особенно сильный порыв ветра, и в природе все изменилось: солнце померкло, в воздухе поднялась снежная пыль и понеслась неудержимым хлещущим по током. Казалось, это не ветер, а водопад обрушился на землю и, сметая все на пути, с воем помчался по просторам полярного моря…

Трудно было не только идти, но и просто стоять. Ветер толкал и прижимал к земле. Снежная пыль, как иголками, больно колола и резала лицо. Крепко зажав в руке книжку для записи наблюдений и прикрыв другой рукой лицо от потоков снега, согнувшись и полуотвернувшись от ветра, Иван Лаврентьевич преодолевал шаг за шагом. Временами останавливался, чтобы перевести дыхание и восстановить ускользающую ориентировку. Последней служила утоптанная тропинка и приблизительное направление ветра относительно расположения домов зимовки. Тропинку Иван Лаврентьевич быстро потерял, да и как она могла сохраниться в этой свистопляске разбушевавшейся природы?