Северный крест

– Грядущіе подвиги во имя духа, но о нихъ покамѣстъ ни слова. Ибо что – въ концѣ концовъ – возмогло бы насъ остановить, – продолжалъ онъ, лучась улыбкою божественною, извергая Огнь въ міръ тѣней. – Боги? Никто же возможетъ преградить благія наши стези: кто противу насъ, того постигнетъ моя мѣдь, яркопылающая, какъ и мое сердце. Я не проигралъ доселѣ ни единой битвы: тебѣ слѣдовало бы о семъ вѣдать. И се – бросаю вызовъ симъ богамъ.

Акеро молчалъ, и М. не торопился. Властно обводя зракомъ пространство, М. изрекъ:

– Какого Бога я хотѣлъ бы видѣть? Я и до Дѣвы говорилъ: «Такого, Который бы не просилъ того, чтобы Его безъ мѣры почитали и безъ мѣры же боялися; Который бы дозволялъ рожденному смертнымъ итти многоразличными стезями, одобряя самое движенье и становленье, порицая при томъ бездвижность лежанья въ гнилостномъ болотѣ, мутномъ и илостномъ; Который бы оцѣнивалъ человѣка, зря глуби его, самые мотивы поступковъ: ибо что дозволено одному, не дозволено иному; Который бы одобрялъ любое движенье въ выси, ко всему великому, къ Истинѣ и Красѣ; Который бы не окутывалъ человѣка туманомъ слѣпого вѣрованія и слѣпого же поклоненія, что сковываетъ человѣка сѣтями несвободы; Который былъ бы внемораленъ, и былъ бы по ту сторону всего извѣданнаго нами, и Который глядѣлъ бы на человѣка очами Вѣчности, ища зерно благородства, а не раболѣпной униженности, вырывая блохъ мерзкой (желаю: да станетъ она богомерзкой, дабы и Онъ ненавидѣлъ её паче грѣха) простоты, простоты, столь часто рядящейся въ святость». Истинно глаголю: такого Бога желаю зрѣть. Съ иныхъ поръ я питаю въ душѣ своей и такую мысль: всякое переполненіе священно, когда плещетъ себя въ теми, когда свѣтъ – немеркнущій! – побиваетъ тѣни – вѣчно-мертвыя! – озаряя мраки дольніе. Помни, друже, о томъ.

– Да, да… – вѣщалъ онъ въ необоримой своей страсти, разросшейся нынѣ, – прочь, прочь – отъ на насъ возведенныхъ темей – къ свѣту чаемому. О, не міръ двоится для меня: онъ самъ таковъ: есть бо горнее, есть же дольнее.

Воодушевленіе и замѣшательство боролися межъ собою въ сердцѣ Акеро. И былъ онъ смущенъ, ибо, любя М. какъ сына, какъ друга и какъ Учителя, опасался за судьбу М. (хотя и чувствовалъ всѣмъ сердцемъ своимъ, что тотъ приговоренъ къ славѣ и величію), бояся его потерять навѣки, навѣки! Акеро молчалъ и лишь послѣ молвилъ лишь въ глубинахъ сердца своего: «Яркопламенныя его настроенія духа и души всё жъ принуждаютъ меня – хочу я того иль нѣтъ – покориться ему, отдавшись огненной его волѣ, и поддержать лучистыя его стремленья; ему – сильному крѣпостію и духомъ, ему, превысокому, ему, благородному безмѣрно». Хотя до того тревожныя мысли проносилися въ сознаніи Акеро, но, вновь взглянувши на М., онъ всё же сказалъ слово свое, ставши и самъ премного ободреннымъ и воскриленнымъ тамошнимъ пламенемъ М.; и сталъ Акеро и самъ пламенемъ: на время. Онъ отвѣтствовалъ, прикрывая дланію очи отъ слѣпящихъ свѣтовъ ока бога, всё вѣдающаго, всё зрящаго:

– Поистинѣ: прочь, прочь: то чаемо нами обоими, и оно поволено нами съ поръ иныхъ. Ужели не заслужили сего? Ахъ, пусть низкіе, сущіе во Тли, въ своемъ убожествѣ думаютъ, что мы-де празднолюбцы (какъ говорятъ люди вящіе), что мы-де убѣжали, что мы-де праздные (какъ говорятъ люди рабствующіе). Ибо нѣтъ намъ до того дѣла: ежели убѣжали, то по волѣ своей – изъ гнѣзда Тли. Но мы не убѣжали: мы выбыли изъ рядовъ жизни. Скитанія, скитанія, ибо что еще остается иному!

Онъ смолкъ – такъ же неожиданно, какъ и началъ. Они плыли и отдалились далеко отъ береговъ Крита, казавшагося имъ капищемъ боговъ ложныхъ и жилищемъ людей слѣпыхъ, а потому нечестивыхъ: на дѣлѣ иныя земли не были иными: онѣ были сущностно схожими…

Лазурь спадала съ небесъ, и заступалъ багрецъ заката; закатнымъ казалося имъ бытіе – и ихъ, и ненавистныхъ имъ критянъ. М., переставши грести, выжидающе глянулъ на старшаго, послѣ чего окинулъ властнымъ взоромъ небеса и закрылъ свои горящія, словно Солнце, очи, такъ плѣнявшія Акеро, ибо они были зеркаломъ прекрасной души младого путника, столь высокой и столь чистой, что любой изъ рода созерцающихъ почиталъ бы и на исходѣ своихъ дней, убѣленный сѣдинами, что не было такого, нѣтъ и едва ли будетъ… «Его неотмирность, – думалъ бы любой изъ созерцающихъ на одрѣ смертномъ, – была прекраснѣе: міра; ненависть его была для меня милѣе любви».

М., задыхаясь отъ святой своей ярости, началъ огненное свое посланіе съ громовъ и молній, какъ то ему и подобало, обращенныхъ въ сторону критянъ:

– Внемлите, внемлите, низкіе: я молвлю многохраброму своему сердцу: ни пяди назадъ: ни пяди назадъ отъ стезей своихъ, отъ цѣлей, самостійно избранныхъ избраннымъ, ни пяди назадъ отъ высотъ раскаленныхъ многотруднаго своего бытія. – Отъ побѣдъ къ побѣдамъ: вновь и вновь – любой цѣной.

Акеро слушалъ, внимая ему, наклонивши голову, и М. продолжалъ: