Северный крест

Малой же, сильно запыхавшись отъ бга, направлялся во Дворецъ, во святая святыхъ Крита, гд уже нсколько лтъ служилъ писцомъ. Чертогъ, отбрасывающій пугающую предлинную тнь, многоколонный, пробуждался ото сна. Писецъ приближался ко мрющему Дворцу-великану, свтлокаменному, крепкостенному, близною равному снгамъ и льдамъ горы Иды, страшащему, и всё не могъ привыкнуть – видвши его сотни разъ за жизнь; Малому онъ казался не только и не столько безмрно-чуждымъ, иноприроднымъ, но: не выросшимъ изъ земли, отъ вка и до вка доброй земли (такъ учили матери и бабки), но словно низвергшимся, обрушившимся съ чуждаго неба: въ ея лоно. Дворецъ представалъ: чудищемъ, хотя и распростертымъ, но живымъ и высившимся: до неба. И во внутрь чудища – не черезъ пасть – главный входъ, но черезъ иныя его отверстія – черный входъ – предстояло проникнуть Малому по долгу службы. Потоки свта встртили Малого: стны предстали: стною свта. Свты хлестали, били, царапали, сжигали глаза; Дворецъ пилъ изъ сердца Малого, его проницая и пронзая, приближавшагося всё ближе и ближе къ черному входу во Дворецъ; по мр приближенія всё боле малымъ казался себ Малой: словно сжимался онъ, а чудище – ширилось; входъ – знакомая темная деревянная дверь, съ ручкой-букраніемъ, спиралевидными орнаментами и рогами посвященія вкругъ двери – разрастался, всё остальное – терялось. Ароматы сладостно-тяжелыхъ куреній встртили Малого, гнетущее бросилось въ сердце: слзало, какъ со зми, свое, живое свое – и заступало казенное, чуждое, враждебное. Вскор вступишь: въ утробу чудища, – и будешь охваченъ: и убранствомъ полутемныхъ залъ, что плняли сердце полутемнотами, и прохладою, и камнемъ, и прорастающими живыми лугами фресками, небывалыми, самыми живыми на свт, и присутствіемъ Самого (который казался Малому Быкомъ красноярымъ) гд-то поблизости, – и еще долго не вернешься: къ себ самому, въ свое, въ живое свое; войдешь въ чудище, всеохватное, всеобъемлющее, всепожирающее, – и забудешь обо всёмъ на свт, о себ, день претворится въ ночь, а ночь – въ день. – Какъ быкъ, влекомый на закланіе, какъ рабъ, влачащій ярмо, не шелъ и пришелъ Малой во дворецъ, но именно дворецъ призвалъ его къ себ, притянулъ, незримою десницею ритмично-мрно подергивая поводокъ (столь же незримый, какъ и десница).

Но вотъ увидалъ онъ знакомаго привратника, изъ числа покоренныхъ въ недавнемъ крито-египетскомъ набг на востокъ Средиземья, родомъ изъ земель восточныхъ. Онъ, поздоровавшись съ Малымъ, спросилъ о его жить-быть и, не дожидаясь отвта, испросилъ:

– Всё за нею бгаешь? Къ сердцу прилипла пуще всего прочаго?

– Да: средь насъ богиня, живая…Ира…по милости своей постила сердце мое своею красой…

– Скверно, боле чмъ скверно. Брось, – сказалъ его знакомецъ, – два какъ два; и желанья – всмъ извстныя – девьи. Да, два двой, а не диво. Ишь прилпился къ ней!

– А я говорю: диво, – сердито отвтствовалъ Малой. – Она одна такая, нтъ иныхъ, окромя нея.

– Эхъ угодно теб…вдь уже чинъ чиномъ бытуешь, а всё бгаешь. Не поймешь васъ, критскихъ.

– Да нтъ мн жизни безъ нея! Какъ ни служить ей, ежли она душу сперва опалила, а посл и зажгла! Ты словно дался диву – ужель не любилъ ты – да такъ, чтобъ жизнь вся горечью черною обернулася; а посл, посл горечи, вдругъ, ни съ того ни съ сего – мдью всепронзающею – свтъ, да такой свтъ, какого, можетъ, и никто не видывалъ: какъ Солнце – она.

– Такъ – не любилъ.

– Значитъ, не любилъ ты вовсе, ибо любовь подлинная – всегда такова.

– Да нтъ же! Ты меня послухай: забудь её въ сердц своемъ и ум.

– Пустое совтуешь: я тебя скоре забуду, оса тебя укуси, и, можетъ, скоре царя позабуду, чмъ Её. Её!

– Съ ума ты сошелъ? Помереть хочешь! Двка всь разумъ отбила теб.

Малой сжалъ было кулаки, въ ум полетлъ уже было съ кулаками на стражника, а на дл вдругъ дернулся, почуявъ сперва взглядъ Быка Краснояраго, всегрознаго царя, – не созади, или впереди, или сбоку, но – словно отовсюду; а посл – и страшное его дыханье, горячее, злое и мрное, словно біеніе сердца чудовищнаго исполина. И тихо добавилъ, глядя не на стражника, а куда-то внизъ: «И знаться теперь съ тобою не желаю!».

* * *

Издали виднлся одиноко стоящій старый домъ съ дверью растворенной. Ира подошла къ нему (то былъ домъ знахарки, вдающей травы), увидала послднюю, бабу статную, добрую, въ плать до пола; та ей молвила:

– А, пришла! Тебя заждалась. Мазь теб сотворила многомощну, чудодйственну, по обычаю древнему; предолго для того священнодйствовала по завтамъ матерей.

– Ой, спасибо теб, кормилица!

– За спасибо сытъ не будешь.

– Мати, принесла: пряности восточныя, какъ ты просила давеча. Дурачокъ мой привезъ. Вотъ и он! – сказала Ира и передала знахарк засаленную сумку – некритской работы – туго стянутую кверху, однако всё жъ источающую ароматы, на Крит извстные разв что во Дворц. Лицо знахарки рзко выразило удивленіе, но, столь же рзко подавивъ его, она расплылась въ по-критски доброй улыбк.