Северный крест

Царь началъ чаще обычнаго тереть руками свои синяки и поглаживать свои ланиты и выю; вмст съ тмъ выпрямилъ онъ сутулую свою спину, и очи его стали грозными (а не лишь спокойно-надменными, какъ обычно); властнымъ жестомъ десницы приказалъ онъ исчезнуть слуг своему, и тотъ, разсыпаясь въ поклонахъ, спшно удалился изъ царскихъ покоевъ, предъ тмъ воскликнувъ подобающее къ сему случаю «Служу Имато. А въ Имато – служу Криту!».

Потъ лился – несмотря на прохладу, даруемую Дворцу матеріаломъ, изъ коего былъ онъ скроенъ: камнемъ, – съ Касато. Чуялъ онъ, что сдлалъ онъ дло, и улыбка, по-восточному лукавая, жадная, алчная исковеркала восточное его обличье. Дло шло къ Ночи, и воцарялася тьма на безмятежномъ критскомъ неб. Съ боле легкой душой и совстью боле чистой улегся Касато спать во Дворц, отправивъ по домамъ слугъ своихъ ране срока и никого изъ нихъ не оставивъ на ночь. И снилися ему сны, въ коихъ онъ и самъ былъ то пріемлющимъ дары и одобренья, награды и почести отъ вседержителя, то былъ онъ – тише, тише! – и самимъ царемъ: царемъ царствующимъ и повелвающимъ, съ Лабрисомъ въ руцехъ. Сладко потягивался Касато, объятый сладкими своими снами, переполненными мечтами и алчбами невозможными; быть можетъ, нчто подобное Касато выговаривалъ и вслухъ – спать не переставая.

И былъ онъ разбуженъ посреди ночи черной, и страхъ пронзилъ сердце его, и очи его словно превратилися въ шары, и снова потекли поты по кож его, загорлой и жирной, а десница потянулася за короткимъ мечомъ, запасеннымъ для возможныхъ злоумышленій противу него, Касато, врнйшаго изъ врныхъ слугъ.

– Что случилось? Кто сметъ будить Насъ посреди Ночи? – властно и грозно и – единовременно – съ таимымъ ужасомъ вопрошалъ онъ вошедшаго. И блеснулъ лучомъ луннымъ мечъ его, прорзавшій его рукою тьму сгустившуюся.

И былъ отвтъ въ ночи, и не было свтовъ, и сребрился гласъ во тьм: «Гряди къ царю царствующихъ: славный нашъ Отецъ говорить съ тобой желаетъ и проситъ немедля къ нему пожаловать». Касато вскочилъ съ ложа и едва ль не бгомъ отправился къ царю (бгъ его зачинался ужасомъ, объявшимъ и сердце его, и умъ, и тло), стукаясь о дверные косяки и выступы, ибо всё было въ темяхъ и тняхъ, спотыкаясь въ дебряхъ, во чрев Дворца-Лабиринта; рога посвященія и букраніи – пугали: везд бычій духъ, словно гд-то – въ темяхъ и тняхъ – затаился быкъ, ждущій, наблюдающій, готовый напасть на жертву въ мигъ любой. Ширился коридоръ, обступалъ, нависалъ на царедворца, страша его. Не безъ труда добрался онъ до покоевъ царскихъ, до сердца чудища-Дворца, – не грхъ и высокорожденному придворному заблудиться въ Лабиринт, въ «Святилище двойного топора» или же въ «Дом двойной скиры» – Лабриса, въ величайшемъ и обширнйшемъ изъ чертоговъ, ибо залъ былъ столь много, что чмъ если не путаницею воплощенною и Лабиринтомъ были он? – и, лишь приблизившись къ зал Высочайшаго, остановился, и перевелъ дыханье свое. Дверь отворилась. Касато тнью незримой, неслышимый, медленно вошелъ въ царскіе покои, длая поклоны, какъ то подобаетъ. И услышалъ онъ гласъ царскій съ повелніемъ приблизиться. И приблизился онъ со страхомъ велимъ, отирая поты тканью. Имато молчалъ съ четверть часа, глядя на звзды, струящія свты свои чрезъ окна залы. Наконецъ молвилъ:

– Касато, ближайшій изъ Нашихъ приближенныхъ, благодаримъ тебя за всти твои; благодаримъ, что не убоялся Намъ о семъ молвить (остальные изъ страха умолчали) – нын, а не во время самого возстанья, коего, быть можетъ, не миновать.

Касато просіялъ, и снова грузы, словно подвшенные къ сердцу его, съ него непостижимымъ и незримымъ образомъ низверглись долу: сіялъ онъ и излучалъ свты, не столь, впрочемъ, яркіе, дабы ихъ узрть въ ночи.

Царь продолжалъ:

– Есть причины мнить, милый Нашъ (ибо было Мн видніе давеча), что кровей многихъ мы не узримъ, хотя возстанью, какъ изглаголали Мы мигомъ ране, быти. – Будетъ лишь одна смерть: смерть нкоего дерзновеннаго, слишкомъ дерзновеннаго (во сн зрли Мы обличье его, зрли его живымъ!), слишкомъ ужъ опьянившагося – единовременно – и силою своей, и своими же видніями; но виднія – и Наше, и его – не бываютъ своими: ихъ виновники – боги. Во сн зрли Мы его покушающимся на святый Нашъ престолъ, зрли его вседерзкимъ, опившимся виномъ дикимъ, претворяющимъ человка во звря. Ясно одно: угодно богамъ забавлять и развлекать Насъ, божественное Наше достоинство, ибо онъ развлекаетъ Насъ, и тмъ для Насъ хорошъ; онъ не помхи намъ чинитъ, а щекочетъ сладко. Се подарокъ прекрасный, прекрасный, ибо развваетъ онъ скуку, извчную Нашу спутницу, издавна полонившую душу. Что жъ…скучно Намъ и впрямь быти престало. Осталося одно – не оплошать, а сіе – уже не Наши, но твои заботы: Критъ отъ вка благоухаетъ, и малая гниль – ему не помха: таковъ порядокъ міра. Азъ вдаю, чему быти, а чему нтъ: будь покоенъ.

Касато волею принудилъ себя не мнять выраженье лица, ибо ему подумалось: «Вдаетъ онъ Критъ, отецъ народа критскаго, какъ же…А вотъ я вдаю: пахнетъ Критъ дурно: Критъ – не дворецъ кносскій, а всё, всё за предлами его: отецъ чадъ критскихъ, а Крита не вдаетъ».