Северный свет

Он тоже заморгал растерянно и опустил руку. Я поднялась на ноги. Медленно. Колени подгибались. Упала я на бедро, и оно теперь болело. Дергало. Я оперлась на кухонный стол, вытерла кровь с губ. На папу я смотреть не могла, уставилась на стол. Увидела на нем расписку о продаже сиропа и деньги – грязную, мятую бумажку. Десять долларов – за двенадцать галлонов кленового сиропа. Я знала, папа рассчитывал продать его за двадцать.

Тогда я посмотрела папе в лицо. Он выглядел уставшим. Очень сильно уставшим. Старым, измученным.

– Мэтти… Мэтти, прости, я не хотел… – пробормотал он, протягивая ко мне руку.

Я отмахнулась:

– Ничего, папа. Иди спать. Завтра нам еще верхнее поле вспахать надо.

Я стою в нижнем белье, готовлюсь ко сну. Рубашка прилипает к телу. Она больше похожа на мокрую тряпку для мытья посуды. Зверски жарко тут, в мансарде «Гленмора», и так мало воздуха, что и не вздохнуть. Впрочем, это к лучшему в такую ночь, когда спишь в одном помещении с семью другими девушками, и все вы день напролет в июльскую жару подавали на стол, мыли посуду и убирали комнаты, причем ни одной из вас не удалось за последние три дня ни помыться, ни хотя бы поплавать.

Входит Стряпуха. Тычет пальцем: что за беспорядок! Ругает девочек, одной велит задвинуть башмаки под кровать, другой – поднять с полу юбку, и так прокладывает себе путь в центр комнаты.

Я вешаю блузу и юбку на крюк сбоку от кровати и вытаскиваю шпильки из прически, которую сделала мне с утра Ада – в стиле девушек на рисунках Чарльза Гибсона, только вот в «Домашнем журнале для дам» эта прическа смотрелась куда лучше, чем на моей голове. Затем я стягиваю с себя чулки и выкладываю их на подоконник проветриться.

– Фрэнсис Хилл, завтра же начисть башмаки. Ты меня слышишь? Мэри Энн Суини, убери этот журнал!

Я ложусь поверх выцветшего лоскутного одеяла с краю старой железной кровати, предназначенной для меня и Ады. С другой стороны кровати Ада опускается на колени, молится. Я бы тоже хотела помолиться, но не получается. Слова не идут с языка.

– А теперь, девушки, слушайте меня: чтоб все сразу глаза позакрывали и спать! Обойдетесь сегодня без чтения и болтовни. Завтра подниму спозаранку. В пять тридцать – минута в минуту. И не скулить! К нам люди съедутся отовсюду – важные люди – и чтоб вы смотрели молодцами. Не шептаться, не сплетничать. Не ныть. Ясно? Ада?

– Да, мэм.

– Лиззи?

– Да, мэм.

– Миссис Моррисон надеется, что вы все будете себя вести как полагается. Хороших снов, девочки, и помяните в молитвах ту бедняжку, что лежит сейчас в гостиной внизу.

Откуда ж взяться хорошим снам, если думать про мертвую девушку в гостиной внизу, удивляюсь я. Тут уж или одно, или другое. Я слышу, как Ада поднимается с колен, следом ощущаю, как трясется, спружинив, матрас. Ада взбивает подушку, ворочается. Свертывается калачиком на боку, потом ложится на спину, вытягивается.

– Не могу спать, Мэтт, – жалуется она, перекатившись ко мне лицом.

– И я не могу.

– Она ведь ненамного нас старше, кажется. Ты думаешь, и правда ее парень жив?

– Может быть. Тело ведь так и не нашли, – говорю я, стараясь, чтоб это прозвучало обнадеживающе.

– Они все еще там, ищут, мистер Сперри, и мистер Моррисон, и еще много народу. Я видела, как они после ужина пошли в лес. С фонарями.

С минуту мы обе молчим. Я поворачиваюсь на бок, сую руку под подушку. Нащупываю письма.

– Ада?

– М-м?

– Если ты кому-то что-то пообещала, надо непременно сдержать слово?

– Мама говорит, непременно.

– Даже если тот, кому ты пообещала, умер?

– Тем более. Мой дядя Эд перед смертью взял с тети Мэй слово, что она не снимет его портрет со стены, даже если выйдет снова замуж. Она таки вышла замуж, и дядя Лаймен, ее новый муж, сердился, что Эд вроде как следит за каждым его шагом. Но Мэй не могла нарушить слово. Тогда Лаймен купил кусок черной ткани и заклеил фото Эда. Наподобие шторы такой глухой. Мэй думает, тут ничего плохого нет, ведь про штору Эд не поминал. Но слово, которое дал покойнику, нарушать нельзя, а то покойник будет тебе являться, и преследовать, и мучить. А ты почему спрашиваешь?

Ада таращится на меня огромными темными глазами, и вдруг в этой раскаленной комнате мне делается холодно. Я перекатываюсь на спину и, уставившись в потолок, бормочу:

– Просто так.

Урия Хеттеянин, мускусная черепаха, бородавочник

Таким запыленным, каким оказался Иоанн Креститель, человеку не полагается быть. Даже тому, кто всю жизнь блуждал в пустыне.

– Мэтти, аккуратнее с ними! Ты же знаешь, как я берегу эти фигурки!

– Да, тетя Джози, – ответила я, осторожно обтирая фарфоровую голову Иоанна.

– Начинай с верхней полки и двигайся последовательно вниз. Таким образом ты…

– …не будешь сыпать пыль на уже вытертые фигурки.

– Бойкий язычок молодой леди не впрок.

– Да, тетя Джози, – покорно повторила я. Не хотела прогневить тетю. Уж во всяком случае, не в этот раз. Пусть она будет в наилучшем настроении, ведь я наконец придумала способ попасть в Барнард – такой, что не понадобится ни согласие папы, ни работа в «Гленморе».