Северный свет

– Мне приятно помочь тебе, Матильда. Наверное, я и приданым смогу тебя обеспечить. После помолвки, разумеется. Возможно, мы с твоим дядей Верноном позаботимся о сервизе и столовых приборах…

Я обернулась лицом к тете, спеша положить конец болтовне о помолвке, пока эта чушь не дошла до Альмы Макинтайр, из чьих уст она распространится по всему Инлету, после чего отправится в Игл-Бэй и доберется в том числе и до Ройала.

– Вы немножко торопите события, тетя. Это была всего-навсего поездка домой.

– Конечно, Мэтти. Я понимаю, ты не собираешься преувеличивать значение этой поездки, честное слово, понимаю. Ты очень уравновешенная, и, наверное, ты думаешь, что такой простенькой с виду девушке не стоит рассчитывать на внимание такого парня, как Ройал Лумис. Но и слишком скромничать не следует. Если он проявляет интерес, будет правильнее его поощрить. Иначе второго шанса с таким парнем, как Ройал Лумис, может и не представиться.

Я почувствовала, как заполыхали щеки. Я знаю, как много у меня веснушек, и волосы коричневые, прямые, висят как сосульки. Мама называла их каштановыми, но нет: самый обычный коричневый цвет. Я знаю, что руки у меня грубые, с узловатыми суставами, и сама я – невысокая и коренастая. Знаю, что вовсе не похожа на Белинду Беккер или Марту Миллер, бледнокожих блондинок, легких, воздушных, с лентами в волосах. Все это я знаю, и тете ни к чему об этом напоминать.

– Ох, Мэтти, дорогая, как ты покраснела! Я не хотела тебя смущать. Ты все время об этом думаешь, верно? Я же видела, что-то у тебя на уме. Не будь такой застенчивой! Конечно, для тебя все это ново, и я понимаю, как тебе тяжело: ты лишилась своей дорогой мамочки. Не переживай, дорогая! Я прекрасно понимаю, каковы обязанности матери по отношению к дочери, и, поскольку твоя мамочка нас покинула, я выполню все за нее. Ты что-то хочешь узнать, дорогая? О чем-то меня попросить?

Я сжала статуэтку, на которую наводила лоск.

– Да, тетя Джози, кое о чем хотела.

– Говори, милая.

Я хотела высказать свою просьбу разумно, без поспешности, но слова вылетели изо рта отчаянным сумбуром:

– Тетя Джози, вы могли бы… вы бы согласились… я хочу поехать в университет, тетя Джози! Если вы собирались дать мне денег на сервиз и столовое серебро, позвольте, я лучше куплю билет на поезд и книги? Меня приняли. В колледж Барнард. В Нью-Йорке! Я подала заявление зимой – и прошла. Я хочу изучать литературу, но у меня нет денег на дорогу, а папа не разрешает мне работать в «Гленморе», как я собиралась, и я подумала, что если бы вы… если бы дядя Вернон…

Все переменилось, пока я говорила. Улыбка соскользнула с лица тети Джози, как лед с раскаленной крыши.

– Можете не отдавать мне деньги насовсем, если вы не… если не хотите. Одолжите мне их на время, пожалуйста! Я выплачу все до цента… все вам верну. Тетя Джози… пожалуйста… – последние слова я уже шептала.

Тетя ответила не сразу. Сначала она просто смотрела на меня, но так, что я поняла, как чувствовала себя Гестер Прин, когда ее вывели на эшафот[3].

– Ты ничем не лучше своего никчемного братца, – заговорила наконец она. – Эгоистка, ни о ком не заботишься. Должно быть, ты это унаследовала от Гоки, у Робертсонов такого не водится. Что ты выдумала? Бросить сестер, которым ты так нужна? Поехать в ужасный большой город, в Нью-Йорк! – она кивком указала на фигурку в моей руке. – Гордыня! Вот именно! Гордыня предшествует грехопадению. Высоко забралась, Матильда! Не знаю, кто указал тебе этот путь, но слезай-ка оттуда – поскорее!

Нравоучение продолжалось бы еще долго, но тут внезапно запахло дымом, и тетя вылетела из кресла и, переваливаясь, поспешила в кухню проверить пирог. Больная-больная, а когда приспичит, движется проворнее водяной змейки.

Я осталась стоять на табуретке, разглядывая зажатую в руке фигурку. Ошибаетесь, тетя Джози, мысленно возражала я. Это не гордыня. Это другой грех.

Хуже всех остальных – яростных, раскаленных, стремительных. Этот грех сидит внутри тебя тихо, поедает изнутри, как трихины – свинью. Восьмой смертный грех. Тот, о котором Господь не упомянул.

Надежда.

Ксерофи́лы

В кухне у миссис Лумис так чисто и аккуратно, что это внушает мне страх. Да и сама миссис Лумис тоже. Фартук на ней всегда кипенно-белый, а полотенца она штопает. Я стояла в ее кухне рядом с Лу и Бет, принося извинения за Ромашку, нашу корову. Вместе со своим теленком Ромашка проломилась сквозь изгородь, отделяющую наш участок от земли Фрэнка Лумиса. Я видела из окна кухни, как они плещутся в коровьем пруду.

– Прошу прощения за изгородь, миссис Лумис, – сказала я. – Папа ее уже чинит. За час-другой справится.

Взгляд бледно-голубых глаз миссис Лумис оторвался от картошки, которую она чистила.

– Второй раз за месяц, Мэтти.

– Да, мэм, знаю. Не понимаю, почему она это делает. У нас и у самих хороший коровий пруд, – ответила я, вертя в руках веревку, которую прихватила с собой, чтобы увести Ромашку.

– Твой отец кормит ее люцерной?

– Нет, мэм.