Северный свет

Привезя Пейджа к себе в кабинет, Бард заставил его лечь на кушетку. Хотя Бард не любил укладывать больных в постель и не суетился возле них с тревожным видом, как это делают модные врачи, однако у него была лучшая практика в Хедлстоне и он старательно придерживался новейших методов лечения. Он измерил Пейджу давление и, пока тот лежал, то и дело поглядывая на часы и с трудом удерживаясь, чтобы не вскочить, подкатил к кушетке электрическую аппаратуру на колесиках с вертикально установленным записывающим механизмом.

— Нельзя ли сегодня без этого? — заметил Генри. — Прослушай меня и отпусти.

— Я все-таки попросил бы не перечить мне, хотя бы во имя нашей старой дружбы.

Генри пришлось подчиниться, и, приложив несколько маленьких металлических дисков к его груди и левому запястью, Бард включил аппарат, с которым эти диски были соединены. Затем, вынув из аппарата ленту с нанесенными на нее ломаными линиями, доктор подошел к окну и долго ее рассматривал.

— Генри, — сказал он, возвращаясь к Пейджу и присаживаясь на край кушетки, — ты помнишь, что я говорил тебе, когда ты дежурил во время воздушных налетов?

— Да… помню.

— Тогда ты не хотел меня слушать. А теперь придется. Я требую, чтобы ты немедленно перестал работать и уехал отдыхать по крайней мере месяца на полтора.

— Может быть, но только попозже.

— Я настаиваю на этом.

— Я очень ценю все, что ты для меня делаешь, Эд, но сейчас просто не могу.

Последовала пауза, затем Бард серьезно сказал:

— Выслушай меня, Генри. Твое сердце требует особого внимания. Если ты будешь следить за ним, ты, наверно, переживешь меня. Если же нет… — Он сделал легкий, но весьма выразительный жест.

— Но ведь я стараюсь быть осторожным.

— Тебе так кажется, только ты ошибаешься. Внешне ты, может быть, и спокоен, но каждый нерв у тебя натянут, как струна. Вот уже несколько месяцев ты живешь в обстановке невероятного напряжения. А для тебя это равносильно самоубийству. — Он понизил голос и продолжал, как бы взывая к его здравому смыслу: — Человек благоразумный знает, когда надо остановиться. Я твой врач и лучший друг, и я заявляю: тебе не по силам продолжать эту борьбу. В таких условиях сдаться — вовсе не значит признать себя побежденным. Вспомни, что говорил старик Сократ: «Сдаться, когда нет другого выхода, еще не означает признать себя побежденным». Уметь вовремя отказаться от борьбы — это тоже своего рода победа.

— Ты предлагаешь мне самый легкий выход из положения?

— В твоих же собственных интересах…

— Нет, Эд, — сказал Генри. — Мне нельзя сейчас выйти из игры.

Снова наступило молчание, нарушаемое лишь шумом, доносившимся с улицы.

— Ну что же, если хочешь убить себя — продолжай. — Бард спокойно отошел от кушетки, разбил стеклянную ампулу и принялся наполнять маленький шприц. — А пока я введу тебе это болеутоляющее. Затем ты поедешь прямо домой и ляжешь в постель.

Бард сделал укол, Генри встал и начал одеваться. Мрачное предсказание Барда не очень расстроило его — мысли были заняты совсем другим, и кроме того, он всегда считал, что Эд — человек слишком уж осторожный. Но ему вовсе не хотелось, чтобы доктор подумал, будто он пренебрегает его советами.

— Я постараюсь работать поменьше, — сказал он, — через неделю-другую. — Потом каким-то странным тоном добавил: — А может быть, и раньше.

— Очень было бы хорошо. — Бард слегка приподнял брови. — Пациент ты плохой, но малый, в общем, славный. Загляни ко мне завтра: я начну делать тебе уколы дикумарола. А если почувствуешь себя плохо, — он протянул Пейджу коробочку с обернутыми в вату ампулами, — раздави одну из них и понюхай.

Он вызвал по телефону такси, усадил Генри в машину и велел шоферу ехать на Хенли-драйв. Пейдж подождал, пока машина свернула на Виктория-стрит в направлении его дома, но когда они миновали светофор на перекрестке у Парк-стрит, попросил шофера повернуть направо и везти его в редакцию. Он чувствовал себя вполне прилично, даже лучше, чем все последние недели. Голова стала ясная, боль в руке прошла, он больше не задыхался и, должно быть после укола, который сделал ему Бард, преисполнился удивительного спокойствия, а мозг его заработал четче. Казалось, положение «Северного света» было таково, что хуже некуда: газета находится накануне краха — со всех сторон наседают кредиторы, на фонды наложен арест, жалованье не выплачивается, бумагу можно добыть только за наличные деньги, представитель профсоюза ставит ультиматум: «Продавайте предприятие или платите», а теперь еще и типографию закрыли. Но Генри не намерен ехать домой, никоим образом. Он посмотрел на часы — еще нет пяти. Времени впереди больше чем достаточно.

Он расплатился с шофером и спокойно, без всякого напряжения поднялся по лестнице. За его столом сидел Мейтлэнд и, погрузившись в мрачные думы, рассеянно чертил что-то в блокноте. Увидев Генри, он вздрогнул.

— Что случилось? — В глазах его промелькнули удивление и тревога. — Зачем вы вернулись?

— Выпускать газету.

Некрасивое красное лицо Малкольма стало белым как мел. Он решил, что Пейдж сошел с ума. С грохотом отодвинув кресло, он подошел к Генри.