Съевшие яблоко

Сначала намеренно, потом истерлось из памяти как-то само собой. Никита резко начал взрослеть и, требуя свободы, конфликтовать с матерью. Потом отчасти назло, отчасти чтобы утвердить самостоятельность ушел в армию. Не помогли ни уговоры ни истерики. Лиза за всем этим как-то стерлась.

Но странным образом воспоминания о ней стали приходить через несколько лет. И в один прекрасный день возмужавший Мезенцев с удивлением поймал себя на мысли, что все было не так, как было. И начал по-настоящему понимать, какой была маленькая четырнадцатилетняя Лиза.

Сложно сказать, сколько именно ее заслуги было в том, что он избавился от удушающей опеки. Но когда Никита тяготился материной заботой, стыдился ее и себя, именно Лиза насмешками и подначками подлила масла в огонь. А ведь сам он мог и не набраться мужества переступить через мать. Так и жалел бы ее всю жизнь, сидел бы возле ее юбки.

— Да, накуролесил ты тогда. Мать с ног сбилась. — А пожилая учительница, которая смеялась сама с собой, не требуя поддержки собеседника, вдруг осеклась, — а она ведь умерла. Романова. Ты не слышал?

От неожиданности этих слов, значение которых даже не сразу уложилось в голове, Мезенцев ничего не смог сказать. Только медленно, отрицательно покачал головой. Сам не понимая, что имеет ввиду. То ли то, что не знал. То ли то, что и не хотел бы знать.

Должен был пройти десяток лет, чтобы он смог понять почему Лиза так себя вела. Она ему завидовала. Тому что есть мать, дом, опека. Но зависть Лизы никогда не была злой. Она была жалкой: детской, наивной и до слез беспомощной.

О Лизе никто не заботился. Ее унижали, презирали, брезговали. Тогда Никиту удивляло — зачем она ходит к таким людям как Саид и Ашот. Что она все трется на этом базаре. И млел от чувства собственной значимости в сравнении с ней. Ведь у него была мать, дом, его любили. Он был родным. Лиза никому родной не была, и никому оказалась не нужна. И тянулась к каждому, кто способен был сказать ей ласковое слово.

А физическое и моральное насилие ее не пугало и не смущало. Она с ним сжилась до такой степени, что считала его нормой, естественной частью собственного существования.

В армии, в роте, в которой служил Мезенцев было полным полно ребят из таких семей как Лизина. Оказалось, таких много. У них свой мир и они в нем живут. Живут вполне неплохо, если не сознают себя такими ущербными, как постоянно сознавала это Лиза.

— С год уже. Дай-ка вспомнить… — продолжала старая учительница, — в сентябре кажется. — И тут же, будто поймав мысль, поспешно закивала, — да, в сентябре. Мальчика жалко…

До Мезенцева долетали какие-то слова, обрывки фраз, но смысл их не доходил.

— … не слушает, спрашиваешь — молчит…

Лиза Романова сама по себе Капитолину Елисеевну занимала мало. Она видела ее только через призму ее младшего брата.

— … то ли спилась, то ли зарезали. Это я уже спрашивать не стала. Чего, думаю, ребенку душу рвать…

В мысли, что Лиза умерла было что-то странное, несуразное, несоответствующее реальности. Такие молодые не умирают, Лиза была на три года младше — совсем девчонка.

Дальше разговор уже как-то не клеился. Мезенцев только машинально кивал, думал о своем. Ошеломляющая несуразность этой новости его потрясла, выбила из колеи. После этого уже как-то глупо было рассуждать о неприятностях в судах и московских пробках. Уже не говорилось о бывших одноклассниках и о старых учителях.

Капитолина Елисеевна еще дважды выходила к ученику, а потом подолгу с жаром того хвалила. Настроения Мезенцева она то ли не замечала, то ли не могла в себе это побороть. Ян Романов был самородок и пожилого педагога просто распирало, как хотелось донести это до любого, готового слушать.

После десяти пожилая женщина засобиралась домой. И надевая видавший виды пиджак, доверительно обратилась к бывшему ученику:

— Никит, ты ведь к матери ночевать идешь? — дождалась согласного кивка и продолжила, — можно я тебя попрошу — проводи до дома, — она указала на мальчика, запихивающего учебники в громоздкий портфель, — тебе недалеко, а мне спокойней. Не хочу одного отпускать — темно уже.

Мезенцев без возражений согласился.

На улице к тому времени уже окончательно стемнело. Не затруднившись создать видимость и спросить куда идти, Мезенцев машинально повернул на школьный двор — к дому Лизы.

Он шел, занятый своими мыслями, мальчик семенил рядом, цепко придерживая лямки рюкзака и болтая.

Болтал он не переставая.

— А в прошлом году я на олимпиаде победил. По всей России ребят собирали. А знаешь сколько там было старше меня. Все! А я все равно победил. А ты на олимпиадах побеждал? — и не дожидаясь ответа тараторил дальше, — а потом я на смотр ездил. Только меня не взяли. Потому что мне одиннадцать. А когда будет тринадцать обязательно возьмут. Только я уже не поеду, потому что тогда это будет не нужно. Потому что если я сейчас девяносто девять баллов набрал, то тогда… — собеседник ему был не нужен и рот у него не закрывался.